Контраходцы (ЛП) - Дамасио Ален

— Фареолам недостает силы при таком ветре...

— Они плохо мяукают, Ларчик, слишком старые!

— Иди перекуси, я их подожду...

— Я там вешек не поставил, надо сходить. Мало ли, вдруг промахнутся!

— Отдыхай, Огонек. Давай мне твои вешки, я схожу...

— Пусти, я должен сбегать, не то я есть не смогу!

π По прошествии десятка лет Голгот отрешился от организации повседневной жизни. Он обсуждает с Ороши трассу на следующий день, идет поговорить с Талвегом касательно рельефа, со Степом — насчет растительности. Он никогда не снисходит до мелочей. В отсутствие Сова я выбрал место лагеря сам. Что-то вроде небольшой котловины, в которую мы смогли попасть только через ущелье. Здесь хорошо прижились несколько деревьев, землю покрывает скатерть оранжевого песка. Внизу невозмутимо возвышаются три отшлифованных каменных конуса. Я хочу отмыться. Избавиться от своей нечистоты. Внутренней. Забыть об этом человеке, которого я мог бы вытащить... Я распределил задачи: Аой и Степ идут за деревом, Леарх отвечает за вертел, Каллироэ оставил устанавливать ветряные турбинки и направлять их потоки в точку, где планируется очаг. Талвег с присущим ему искусством оборудует несколько бугорков из земли и выставляет камни, чтобы преградить дорогу воздушным массам через лагерь. Силамфр режет деревяшки и заканчивает новые столовые приборы. Дубки играют бумерангами. Их огромные метательные снаряды бегают по стенам котловины. Чей бу очертит по ней полный круг... Они так легки... Когда я иду, мне кажется, что я давлю тела под песком.

— Вы слышите фареол?

— Все равно придется еще немного побрести. Мы должны быть не особенно далеко. Сов?

— Да?

— Прежде чем мы доберемся, я хотел бы тебе задать вопрос. Это насчет Голгота. Мне кое-что рассказывали и я бы хотел... Ну, я бы послушал твою версию.

— О смерти его брата?

— Нет, о том, что он сделал в Аберлаасе. Мне сказали, что в конце подготовки трассёров, когда осталось только трое детей... Мне говорили о последнем испытании, чтобы выбрать между ними...

— Услоп?[16]

— Да, что это? Объясни мне.

— Испытание широко известное, о нем знают даже убежищные. Оно состоит в том, чтобы догнать механический самобежец четырех метров высотой, который подымается против сламино со скоростью около шестнадцати километров в час. Машина, представляющая собой ветряк на четырех колесах, обращена носом к ветру. Она утяжелена чугуном, короче говоря, страшно устойчива! Цель состоит в том, чтобы сперва догнать самобежец. Затем, если ты это сумеешь, ты должен его остановить.

— Неважно как?

— На этот счет нет никаких правил, никаких запретов. Ты должен остановить его, раньше, чем он проедет пять километров, вот и все. Кандидаты стартуют с отставанием в пятьсот метров — это огромное расстояние. У каждого из них свой коридор шириной двадцать метров, веревка и самобежец в пределах прямой видимости...

— Мне сказали, что Голгот устранил...

— Голгот никогда не был скороходом и знал это. Уже в том возрасте он был крайне коренаст, со всеми вытекающими из этого недостатками. Когда они утром испытания пошли за троими детьми, появился только один: это был он. Второй был найден в своей комнате, изуродованный ударами камней, с методично раздробленной грудной клеткой. Третий — по официальной версии — повесился. Испытание продолжили. Атмосфера, могу тебе сказать — я следил за погоней с аэроглиссера писцов на воздушной подушке, — была леденящая. Безмолвие…! Никто не думал, что Голгот способен догнать свой самобежец, и никто уже не надеялся, что он это сделает. На тренировках он всегда терпел поражение, восемь раз из восьми! Дали сигнал. Голгот стартовал довольно тяжело. Однако через три с половиной километра погони он, сев на хвост, преодолел отрыв. Догнав машину, он запрыгнул в нее. Он попытался пинками сломать механизм, связывающий вращение ветряной турбины с колесными осями, затем с камнями набросился на ступицы и оси. Ничто не помогало – самобежец продолжал двигаться. Голготу оставалось меньше километра до линии дисквалификации. Тогда он схватил веревку и привязал ее одним концом к стойке ветряка как можно выше, а другим концом к поясу. И выскочил из машины...

— Полный идиотизм!

— Те, кто следовал за ним на парусных колесницах, рассказывают, что он упал на живот и его так волокло метров триста, прежде чем он сумел развернуться. Он вопил как резаный. Когда ему удалось коснуться земли пятками, то он собрался как мог и рванул за веревку изо всех своих мальчишеских сил, но самоходец это не притормозило, он шел на полной скорости, он отрывал парня от земли, тащил на буксире как кусок мяса, непреклонная машина-машиной! Голгота собирались снять с испытания, аннулировать обучение и начать занятия заново с другими, без него, он это знал, и тянул и тянул рывками, безрезультатно — уже в четырехстах метрах от линии, — когда внезапно у него возникла идея... Ордонаторы — я только повторяю то, что мне говорили, лично я этого не видел, мне это кажется невероятным, но так сказали, — так вот, ордонаторы плакали. Они умоляли его бросить это, пацана покрывала кровь с головы до пят, но он не сдавался; он мучительно орал от боли, словно животное, с которого обдирают шкуру, но у него появилась идея.

— Слушай хорошенько Сова, принцесса. Такой сказки мне для тебя никогда не придумать. Настолько полный это бред.

— Вместо того, чтобы противостоять мощнейшей тяге самобежца, Голгот решил воспользоваться той скоростью, которую он развивал... Он снова побежал — затем рванулся, невесомый колобок, резко вправо, используя эффект маятника... Колесницы, следовавшие за ним, с удивлением отвернули в сторону. Голгот, пока бежал, перекинул веревку через плечо, пару раз обмотал ее вокруг живота и бросился в отчаянном рывке, со всем своим весом и всей своей скоростью, в направлении, перпендикулярном линии движения машины вперед. Следишь за мыслью? Не назад, чтобы застопорить: вбок! Опрокинуть самобежец! От силы удара веревка порвалась. Голгот был в шоке, его словно разрезало пополам. Он не встал. На другом конце ветряк оторвал два левых колеса от земли. Несколько секунд он балансировал на двух противоположных, я до сих пор помню, завис на них; все теперь кричали, но кричали машине валиться, это был вопль из глубины кишок: «Падай!», кто не был в Аберлаасе — тому не понять, все мальцы замычали гигантским слитным хором: «Пааадай!»...

— И он упал!?

— Он упал. Тридцать семь метров до линии дисквалификации.

— По-твоему... другие кандидаты... кто знает, если бы...

— Вот так Голгот стал нашим трассёром. После этого все могут думать о нем что угодно. Что он убийца, что он сумасшедший, — все, что захотят. Что до меня, я его уважаю. Меня не тренировали в Кер Дербан, меня не забирали у родителей, когда мне было пять лет, мне не накачивали бедра, колотя по ним железным прутом. На моих глазах не умирал брат из-за нелепой непреклонности моего отца. Не знаю, кем бы я был на его месте. Даже если бы на нем оказался. Я не прошу, чтобы он меня похлопывал по плечу, когда я встаю позади него. Я никогда ни о чем его не попрошу. Того, что он жив, мне достаточно.

∫ Они, наконец, заявились, с серьезными лицами, отчего у меня снова наполнило паруса. Еда уже вполне подоспела. Сервал на вертеле, фрукты и зерна, маленькие горячие хлебцы, которые испекла Каллироэ. И прежде всего вино в бутылках, графинах, фляжках, несколько литров которого утащили из деревушек, густое вино, прямо пир. Прекрасный вечерок, ясный и звездный, которому нельзя было закончиться без сказки трубадура. Караколь заставил себя поупрашивать (не слишком сильно, как обычно) и пошел поискать в санях пару своих инструментов. Он очертил на земле площадку, поворошил дрова, расположил пару горящих поленьев по бокам для лучшего освещения и уселся. Мы держались, как всегда, подковой вокруг центрального костра, лицом к нему. Кориолис тихонько отодвинула Степа и оказалась слева от меня; затем она проскользнула между моими бедрами, прижалась спиной к моей груди, ее руки накрыли мои, молча, просто примостилась. (Кудряшки ее волос пахли костром.) И вот я воспарил над котловинкой, наполнился ею, раздулся и выделывал дурацкие па, весь внутри хохоча, счастливый до невероятности.