Фредрик Браун - Арена, Кукольный театр и Добро пожаловать в сумасшедший дом!

— Да, пап.

— Думаю, тебе не надо доказывать, что разум выше материи? Ученые головешки называют разум высшим планом существования. Возьмем, к примеру, камни. Они и подобные им штуки — это чистая материя, то есть низшая форма существования. Люди, так сказать, промежуточная форма. У них есть и то и другое. Тела у них материальные, как и камни, но их поступки направляются разумом. Теперь понимаешь, почему их называют промежуточной формой?

— Кажется, да, пап, но…

— Не перебивай. Есть еще третья и высшая форма существования… это мы. Элементали, боги и те, кого люди по невежеству называют мифическими существами: банши, русалки, африты и луп-гару… словом все-все, кого ты видишь вокруг. Мы выше.

— Но если мы — ненастоящие, как тогда…

— Помолчи, бестолочь. Мы выше, поскольку являемся чистым разумом, понимаешь? Мы — порождение чистого разума, малыш. Вся разница лишь в том, что люди эволюционировали из безмозглой материи, а мы эволюционировали из людей. Можно сказать, они нас породили. Теперь понятно?

— Вроде, понятно, пап. А что, если они перестанут в нас верить?

— Не бойся, не перестанут. Всегда были и будут те, кто верит в нас, и этого достаточно. Разумеется, чем больше людей верит в наше существование, тем сильнее становится каждый из нас. Нынешнее старичье вроде Амон-Ра и Бел-Мардука — наглядный тому пример. Они состарились и одряхлели, потому что сегодня у них нет настоящих последователей. А когда-то, малыш, они были важными шишками. Помню, какие заварушки устраивал Бел-Мардук на Гарпиях.[47] А сегодня — еле ковыляет, без палки шагу ступить не может. Или вот Тор. Малыш, ты бы слышал, какой гвалт он подымал всего несколько веков назад.

— Пап, но если в них почти перестали верить, что с ними будет? Они умрут?

— Как тебе сказать… теоретически, да. Но у нас всегда есть спасительный фитиль. Существует такая порода людей, которая верит всему. Точнее, сомневается в своих сомнениях. Они — ядро нашего существования. Тебе знакомо это слово? Пусть все потешаются над каким-нибудь устаревшим верованием, обязательно найдется хотя бы несколько человек, которых сжигает искорка сомнения. А этого нам достаточно.

— Пап, а что будет, если люди породят новое мифическое существо? Оно тоже окажется здесь и будет жить среди нас?

— Конечно, малыш. Именно так мы все здесь и появились; кто раньше, кто позже. Вот, например, полтергейсты. Они — еще новички. И вся эта эктоплазма, что плавает вокруг и только мешает ходить, — тоже новая. Или взять, допустим, Поля Баньяна.[48] Ты ведь знаешь этого великана? Он у нас совсем недавно, каких-нибудь сто лет, так что он немногим тебя старше. Здесь полно новых обитателей. Разумеется, они не сразу появляются; одних надо просто позвать, других вызвать заклинаниями. Но рано или поздно мы всегда узнаём, кто у нас в новых соседях.

— Подходяще ты мне все растолковал, пап. Спасибо. Тебя я понимаю куда легче, чем Аштарота. Он вечно сыплет длинными мудреными словами: «трансмогрификация» или «суперактуализация», а толку никакого.

— Ну вот и отлично, малыш. А теперь ступай играть. Только больше не води к нам своих дружков из водных элементалей. От них в доме такой пар поднимается, что собственного носа не видно. И вообще я сегодня жду важного гостя.

— Кого, пап?

— Ко мне обещал зайти Дарвет, верховный огненный демон. Сам понимаешь, такие гости каждый день не являются. Потому я и хочу, чтобы ты не мешался под ногами.

— Ну, пап! А мне что, нельзя?

— Нет, малыш. У нас с ним будет серьезный взрослый разговор. Он тут заарканил одного человечка, а это дело тонкое и деликатное.

— Как это, «заарканил одного человечка»? Зачем ему человек?

— Чтобы устраивать пожары в мире людей, зачем же еще! Дарвет намерен по-настоящему заняться его воспитанием. Он говорил, что постарается не допустить прежних ошибок, как тогда с Нероном или с коровой миссис О’Лири.[49] На этот раз у него просто грандиозный замысел.

— Пап, мне что, совсем нельзя посмотреть?

— Позже, сынок. Сейчас-то и смотреть пока не на что. По меркам людей, этот человек — совсем младенец. Но у Дарвета потрясающее чувство предвидения. Он собирается, как говорят у людей, буквально с пеленок воспитывать этого парня. Конечно, придется потратить годы, зато потом, когда все произойдет, можно будет поджаривать небеса.

— Но тогда-то ты разрешишь мне посмотреть?

— Разумеется, малыш. А теперь — марш на улицу. И держись подальше от замороженных великанов. Понял?

— Понял, пап.

Это продолжалось целых двадцать два года. Он постоянно взбрыкивал и отбивался. И вдруг — всё наперекосяк…

Это было с ним всегда, с самых первых месяцев жизни; может, с первых дней, когда Уолли Смит себя еще не помнил. Едва научившись вставать, он стоял на пухлых ножках, держась пухлыми ручонками за прутья манежа, и зачарованно смотрел, как его отец взял тонкую палочку, потер о подошву ботинка, а затем поднес к своей трубке.

Какие смешные облака выплывали из отцовской трубки. Они были вроде бы настоящими и одновременно похожими на серых призраков. Но облака мало занимали Уолли.

Вытаращив глазенки, он смотрел на пламя.

Оно плясало на конце палочки. Оно освещало все вокруг себя и меняло очертания всего. Желто-красно-голубое чудо, волшебство красоты.

Держась одной ручонкой, чтобы не упасть, другой он потянулся за пламенем. Его пламенем. Пламя принадлежало ему, и Уолли хотел его взять.

Отец отодвинул восхитительную палочку на безопасное расстояние и улыбнулся, исполненный слепой отцовской гордости. Он ничего не заподозрил.

— Красиво, сынок, да? Но трогать нельзя. Огонь жжется.

Да, Уолли, огонь жжется. И сжигает.

Еще до школы Уолли Смит успел немало узнать про огонь. Теперь он не понаслышке знал, что огонь жжется. Он убедился в этом на собственном опыте — болезненном, но отнюдь не горестном. В память на плече Уолли остался шрам. Стоило только расстегнуть рубашку, и он сразу видел белесое пятно шрама.

Огонь пометил не только плечо Уолли. Другую отметину получили его глаза.

Глаза Уолли тоже достаточно рано познакомились с огнем. Но не пламя коснулось их. Солнце, восхитительное и губительное солнце. Когда мать выносила детский манеж во двор, Уолли смотрел на солнце. Правильнее сказать, восхищенно взирал, как на пламя спички. Он смотрел на солнце, пока не начинали болеть глаза. Но Уолли и тогда продолжал смотреть, протягивая к солнцу подросшие ручки. Он знал, что солнце — это тоже огонь; пламя, родственное пламени, которое всегда танцевало на конце палочек, когда отец подносил их к трубке.