Федор Чешко - На берегах тумана

Нелепая тварь последний раз мелькнула меж вкопанными в землю бревнами и сгинула, только эхо ее трескучего грохота и истошного воя еще гуляло в окрестных скалах. Хон с Лефом одновременно отвалились от ограды, уставились друг на друга. Потом столяр хрипло спросил:

— Что это было?

Леф только плечами пожал. В голове его мелькали воспоминания о шутихах, корабельных фальшфейерах, об Огнеухих хозяевах Последнего Хребта... Все это было чем-то похоже, но все это было не то. А потом предзакатный ветерок донес странный, но очень знакомый запах, а парню припомнился взрыв, разметавший по скалам потроха каменного стервятника. Тогда к одежде и волосам надолго прилипла точно такая же въедливая кислая вонь. «Есть зелья сугубее пороха», — сказал как-то эрц-капитан Фурст. Уж не одно ли из его творений привязано к хвосту промчавшейся по ущелью земляной кошки?

Леф не успел придумать, стоит ли делиться своей догадкой с Хоном и если стоит, то как это сделать. Парень ведь еще ничего не успел рассказать столяру (да и вообще никому) о жизни по ту сторону Мглы. Как же теперь объяснить, если он ничего не знает?

Хон, впрочем, и не ждал объяснений. И смотрел он уже не на Лефа, а куда-то поверх его плеча. Леф обернулся и увидел, что за его спиной стоит невесть когда успевшая объявиться Гуфа. Стоит и молчит, а глаза у нее тусклые и очень усталые.

— Ну? — Хон судорожно сглотнул. — Как он? Видит?

— Видит, — ровным голосом отвечала старуха. И, помолчав, добавила:

— Только я никак не могу взять в толк, что.

17

Сочащееся сквозь тучи блеклое пятно солнца утонуло в вязком Тумане Последней Межи, на щербатых клыках скальных вершин побурели последние сгустки закатной крови, и Мир мгновенно подмяла тьма. Лефу казалось, что тяжесть небесного мрака гнет его, хочет расплющить о теплый, вроде бы даже ласковый камень кровли Первой Заимки. Стало очень неуютно здесь, в высоте, лицом к лицу с мертвым беззвездным небом, и Хону наверняка тоже сделалось не по себе, потому что он передернул плечами и сказал хрипло:

— Все, пошли отсюда. После этого переполоха никто не станет работать впотьмах.

Пошли так пошли. Наверное, уйти нужно было уже давно, вслед за Гуфой, поднимавшейся объявить о завершении ведовского действа. Но тогда уходить не хотелось. Никак им не хотелось идти вместе со старухой и ее горьким разочарованием — идти к Нурду, который навсегда останется таким, каким он стал нынче; к бабьим назойливым и неумным расспросам; к тоскливой пустоте Лардиных глаз... Да, идти не хотелось, и потому они убедили друг друга, будто непременно нужно остаться на кровле и последить, вернутся ли послушнические работники продолжать постройку. Работники не вернулись до темноты и — Хон был прав — уж в темноте-то ни за что не воротятся. Вот только много ли проку в знании, что неминуемая беда случится днем-другим позже?

Хон высек огонь, раздул чадный трескучий факел, и они пошли внутрь, к остальным. Пошли сперва медленно и понуро, потом быстрей, а с последних ступеней скатились уже бегом и бегом же кинулись по извилистым переходам. Потому что, едва спустившись под кровлю, Хон и Леф услышали гулкое эхо мужского хохота. Смеялся Нурд. Громко, со вкусом — как прежде.

Леф ошибся, вообразив, будто Нурд решил скрасить похороны своих надежд умело состряпанной бодростью. Первого же взгляда хватило парню, чтобы понять: Прошлый Витязь похож на притворщика, как трехлапый якорь на тележное колесо. Прошлый Витязь? Э, нет — уж теперь-то и взмокнешь, и язык надорвешь, а все-таки не заставишь его прилепить к Нурду словечко «прошлый».

Нурд бродил по залу. Не под стенами, не ощупью, а по-зрячему — то из угла в угол, то поперек, то кругами. Он словно бы торопился размять и переучить ноги, успевшие привыкнуть к осторожной медлительности. И говорил, говорил, похохатывая, что у Торка здорово расцарапана левая щека (уж не Мыцына ли это работа?); что в Лардиных патлах уже наверняка укублился выводок древогрызов — поди, не менее десятка солнц успели помереть с тех пор, как Торково чадо в последний раз трогало гребень...

Вот тут-то Леф и догадался: с Витязем неладно. Даже будучи слепым, он умел понимать, что у девчонки очень муторно на душе. А тут... Царапину на щеке охотника разглядел, а глаз девчонкиных словно не видит. Когда у человека в глазах такое, его никак нельзя ни дразнить, ни тормошить, как вот Нурд сейчас пытался растормошить хмуро глядящую в пол Ларду.

А Хон сперва не понял того, о чем догадался Леф. Несколько мгновений он ошарашенно взглядывал то на Нурда, то на устроившуюся возле очага ведунью; потом вдруг выронил факел и шагнул вперед.

— Чего же тебе еще, Гуфа? Мало тебе? Мало?! Чего же ради ты перепугала нас там, наверху?!

Чувствовалось, что ему хочется и сорвать на старухе свой недавний испуг, и ноги ей вылизать за излечение Витязя. Бешеный знает, какое из этих желаний взяло бы верх, — сам Хон явно не мог это предугадать, а прочие и подавно. Торк на всякий случай отвалился от стены и передвинулся ближе к расходившемуся столяру; Леф, отпихнув ногой чадящий факел, попытался ухватить названого родителя за полу; посерьезневший Нурд шагнул на середину зала, чтобы оказаться между Хоном и Гуфой... то есть он только попытался шагнуть. Кто-то из баб, сновавших с горшками между кладовыми и очагом, расплескал полужидкую мешанину будущего варева, и Нурд угодил ногой в эти скользкие брызги. Упал он неловко и встал не сразу, потому что крепко ударился локтем и головой. Но никто не бросился ему помогать. Таким нелегким было это падение, так не вязалось оно с недавней Нурдовой уверенностью движений...

— Мало, Хон, очень мне мало того, что получилось.

Старуха даже не покосилась на Витязя, как мигом раньше ни единым взглядом не удостоила подступавшего к ней столяра. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, скрюченная, неподвижная, и больше всего походила на причудливо обгрызенный ветрами валун, невесть зачем приволоченный снаружи и повернутый к очагу смутным подобием человечьего лика. Только и было живого в этом лице, что дрожание желтых огоньков под полуприкрытыми веками да еще глубокие тени, зашевелившиеся вокруг впалого старушечьего рта, когда Гуфа заговорила опять:

— Мне б, дурище, чем вас слушать, самой бы умишком потрясти. «Сильнее, сильнее»... — передразнила она с неожиданной злостью. — Разве же трудно догадаться сразу? Не вам — мне разве трудно было? А я что же? Вообразила, будто тростинка так сильна, что у Лефа рана заросла не кожей, а сразу мозолью. Потом вообразила, что на ногах-то у людей и круглорогов растет разное, но глаза, мол, у всех тварей одинаковые... Думала, думала, думала, а толку? Плесень дряхлая... Хуже нет, чем выдумки головы, в которой вместо ума дряхлая плесень! Вот знаю теперь такое, чего никто не знает: люди и круглороги одно и то же видят по-разному. Что толку с такого знания? Кому от него станет легче, лучше — кому? Мне? Нурду? Плесень...