Клиффорд Саймак - Игрушка судьбы

— Ну… не знаю… — поежился Теннисон, — Может, и попрошу как-нибудь.

Кристалл с ящерицей он смотреть не стал. Там было множество других. Экайер был готов показать ему что угодно. Он распорядился, чтобы робот-депозитор, ответственный за хранение файлов, давал Теннисону на просмотр все, что тот пожелает. Робот предоставил в распоряжение Теннисона длиннющий каталог.

«Непонятно все-таки, — не переставал удивляться Теннисон, — Человек я здесь посторонний, а передо мной — все их сокровища. Как будто я сотрудник, участвующий в выполнении Программы».

…А в Ватикане все двери были распахнуты перед Джилл. И это было так не похоже на то, что сказал ей кардинал при первой встрече — что Ватикан прямо-таки дрожит над историей и до сих пор боится, что кто-то хоть немного о них разузнает.

«Ответ, — думала Джилл, — совсем простой: Ватикан уверен, что ни за что на свете не позволит тому, кто хоть что-то узнает о них, покинуть Харизму».

А может быть, расчет был на то, что и Теннисон, и Джилл, будучи посвящены в тайны Ватикана, станут его горячими приверженцами. Ватикан — кучка фанатиков, оторванных даже от ближайших секторов Галактики, отдаленных настолько, что ни у кого не могло возникнуть искушения улететь туда. Эта преданность, эта изоляция могли, по их расчетам, возвеличить Ватикан в глазах новичков. Стоит только объяснить непосвященным, сколь велики цели и задачи Ватикана, и все встанет на свои места — у них исчезнут все желания, кроме одного: посвятить всю жизнь без остатка ему — смиренной жертве собственного всепоглощающего эгоцентризма. Только объяснить — и всю жизнь отдадут за Ватикан…

Теннисон замотал головой. Нет, не то, не так… В этом логики было явно маловато. Если бы они захотели, могли бы отправить его и Джилл укладывать вещички, пока «Странник» не отбыл на Гастру. Конечно, они уже тогда могли бы что-нибудь узнать о Ватикане, но уж не столько, сколько узнали теперь. Да, Джилл могла бы написать о том, как ее выгнали с Харизмы, но на фоне бесконечных крестовых походов, скандалов и перебранок, раздирающих Галактику, что толку было бы от этой статьи? Ерунда, круги на воде от крошечного камушка, брошенного в бескрайний океан.

Но может быть, тогда все совсем просто? Может быть, они оба здесь действительно нужны? Да, здесь нужен врач для людей. И не исключено, что Ватикан действительно заинтересован в написании истории. Правдой было и то, что Ватикану очень трудно найти специалистов на стороне, так трудно, что как только парочка профессионалов оказалась на Харизме, на них прямо-таки набросились с предложениями остаться. Но почему-то Теннисона такой ответ не устраивал. Было непонятно, почему они с Джилл так бесценны, так необходимы Ватикану. Вновь и вновь к нему возвращалась мысль о том, что Ватикан не хочет позволить им уйти…

Один из просмотренных им кристаллов очень удивил Джейсона. Он находился внутри сознания одного из обитателей странного мира, именно внутри сознания, но пережитое им было за границами человеческого понимания. Он видел, — хотя, трезво размышляя, не мог с уверенностью сказать даже самому себе, что именно «видел», — так вот, он побывал в мире графиков и уравнений, то есть ему показалось, что это были графики и уравнения, однако знаки и символы, из которых они были составлены, не имели ничего общего с принятыми в мире людей. Все было так, будто он находился внутри некой трехмерной школьной доски, а значки и символы окружали его, заполняли все пространство вокруг. На какое—то мгновение ему показалось, что он сам или то существо, которым он был там, было уравнением.

Он мучительно искал ответа, объяснения, пытался осторожно, мягко ощупать сознание, в которое проник, но ответа не получил. Либо это загадочное существо не догадывалось о его присутствии, либо… Самому существу, по всей вероятности, было понятно то, что оно видит, наверное, оно даже каким-то образом общалось, взаимодействовало с другими графиками и уравнениями. Но даже если это было так, Теннисон все равно ничего не понял. Мучился — и тонул в океане непонимания, неизвестности.

Но не оставлял попыток понять: он оставался в этом мире, стараясь ухватиться хоть за какой-то оттенок смысла, чтобы оттолкнуться от этого и начать хоть что-то понимать… Но все было без толку. Когда запись на кристалле окончилась и Теннисон вернулся в привычный мир, он знал ровно столько, сколько до начала просмотра.

Не двигаясь, он сидел в просмотровом кресле.

— Нечто совсем особенное, не правда ли? — наклонился к нему робот-депозитор.

Теннисон протер глаза руками. До сих пор перед глазами мелькали значки и символы.

— Угу, — кивнул он, — А что это было?

— Сэр, мы сами не знаем.

— Зачем тогда нужно было находить это, давать мне смотреть?

— Может, Ватикан знает, — предположил робот, — В Ватикане много знают. Они умеют понимать такие вещи.

— Ну что ж, искренне надеюсь, — вздохнул Теннисон, поднимаясь с кресла. — На сегодня с меня хватит. Завтра можно зайти?

— Ну конечно, сэр. Заходите завтра. В любое удобное для вас время.

Назавтра он попал в осеннюю страну…

Ничего особенного — место как место. На этот раз было такое впечатление, что он свободен и не проник ни в чье сознание — просто сам был там, сам по себе. Вспоминая потом о своем путешествии, он не мог судить со всей ответственностью, действительно ли он где-то побывал, но ощущение реальности пережитого не покидало его. Теннисон мог поклясться, что слышал потрескивание и шорох сухих сучьев и опавшей листвы под ногами, вдыхал терпкий, как вино, запах осенних костров, перезрелых яблок, последних, случайных, задержавшихся на голых ветвях, ощущал прикосновение первых заморозков к жухлой листве. Слышал — или ему казалось, что слышал, — хруст желтой стерни под ногами, мягкий стук орешков, падавших на землю, внезапный далекий посвист крыльев улетавшей на юг стаи невидимых птиц, нежные, свежие трели крошечного ручейка, несущего на своей поверхности тяжкий груз опавших листьев. А еще были цвета — в этом он был просто уверен — золотые монетки листьев орешника, лимонная желтизна осин, красные как кровь сахарные клены, шоколад— но-коричневые дубы… Над всем этим царило горько-сладкое ощущение осени, великолепие умирающего года, когда окончены все труды и провозглашено начало времени покоя и отдыха.

Ему было легко и покойно, он с радостью и готовностью погрузился в этот мир. Взбирался на холмы, спускался с них, шел берегом извилистого ручейка, останавливался и любовался багрянцем и золотом осенних лесов, поражался тому, как великолепен контраст желтизны деревьев и синевы небес. Удивительный покой сходил в его сердце. Краткий покой, наступающий в душе в самом конце жаркого лета, порядок и равновесие, царящие в ней, покуда ее не скуют холода близкой зимы. Время отдохновения, размышлений, залечивания старых ран и забывания о них и о тех превратностях судьбы, которые нанесли душе эти раны…