Филип Фармер - Одиссея Грина

— Остановите этого сукина сына! — кричит директор Фестиваля. — Он вызовет волнения, как в прошлом году.

В зал входят полицейские. Чиб глядит на Люскуса, который что-то говорит фидорепортеру. Чиб не слышит, что он там говорит, но уверен, что это не комплименты в его адрес.

«Мелвилл писал обо мне до того, как я родился.Я — человек, который хочет понятьВселенную, но помять в привычных для себя терминах.Я Ахав, чья ненависть может пронзить, разметатьВсе препятствия Времени, пространства илиПовергнуть смерть и швырнуть моюРаскаленную злобу в Лоно Созидания,Руша в этой берлоге все СилыИ Неизвестную Вещь В Себе, скорчившуюся там,Далекую, заброшенную, хранящую свою тайну».

Директор делает полицейским знак убрать Руника. Раскинсон все еще кричит, хотя камеры уже переходят с Руника на Люскуса. Одна из членов Молодого Редиса, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, автор научно-фантастических рассказов, бьется в истерике, вызванной голосом Руника, и в ней поднимается неодолимое желание мстить. Она бросается на представителя программы «Тайм». «Тайм» много лет назад прекратил свое существование как журнал, потому что журналов не стало, но превратился в бюро информации, пользующееся поддержкой правительства. «Тайм» — это пример двуличной политики Дядюшки Сэма, политики умывания рук. С одной стороны, правительство снабжает бюро информацией, с другой стороны — разрешает ему использовать ее по своему усмотрению. Таким образом, объединяются линия правительства и свобода слова (в теории, по крайней мере).

У «Тайма» несколько основных линий, поэтому правда и объективность могут быть принесены в жертву остроумию, научная фантастика может быть отделена от работ Хайнстербери, и она просто не в состоянии получить персональную сатисфакцию за удары, наносимые неблагоприятными отзывами.

Кто на этот раз? Кому это нужно?Время? Пространство? Материя? Случайность?Когда умрешь — ад? Нирвана,Ничто, значит, нечего думать об этом.Пушки философии грохочут.Их снаряды — пугала.Разлетаются аммиачные кучи теологии,Взорванные диверсантом-Доводом.Называйте меня Эфраимом, ибо я был остановленУ Божьего брода, и не помог языкМой свистящий пройти мне.Пусть не могу я произнести «шибболет»[15],Но я могу сказать «шит»[16].

Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери пинает человека из «Тайма» в пах. Он выбрасывает руки вверх, и круглая камера, величиной с футбольный мяч, выскальзывает из его ладоней и ударяет по голове какого-то юношу. Это член Молодого Редиса Людвиг Эвтерп Мэльцарт. Он дымится от ярости из-за того, что отвергнута его тональная поэма «Метая содержимое будущих геенн», а камера — последняя капля, делающая его абсолютно неуправляемым. Он немедленно бьет музыкальных критиков в их жирные животы.

Хьюга, а не корреспондент, кричит от боли. Пальцы ее ног ударили в пластиковую броню, которой репортер, памятуя о бесчисленном множестве подобных ударов, защитил уязвимое место. Хьюга скачет на одной ноге, обхватив другую рукой. Она сталкивается со стоящей рядом девушкой, и тут происходит цепная реакция. Вокруг корреспондента, нагнувшегося, чтобы подобрать камеру, валятся люди.

«А-а-а-а!» — визжит Хьюга. Она срывает шлем с фидо-корреспондента, вскакивает на него верхом и бьет его по голове оптической стороной камеры. Поскольку камера сделана на совесть и все еще работает, она передает миллионам зрителей весьма интригующий, даже, пожалуй, захватывающий спектакль. Кровь заливает фидо с одного края, но не настолько, чтобы сквозь нее ничего не было видно. А затем зрители испытывают новый шок: камера взмывает в воздух, бешено вращаясь.

Болван тычет Хьюгу в спину электрической дубинкой, она дергается, отбрасывает камеру, и та летит вверх по высокой дуге. Очередной любовник Хьюги бросается на болвана, и они катятся по полу; подросток из Вествуда поднимает дубинку и забавляется, заставляя дергаться окружающих его взрослых, пока парнишка из местных не сбивает его с ног.

— Волнения — опиум народа, — стонет шеф полиции.

Он вызывает все отделения, а заодно и шефа полиции Вествуда, у которого, впрочем, своих забот по горло.

Руник бьет себя в грудь и выкрикивает нараспев:

«Сэр, я существую!И не кукуйтеЧто это не накладываетНа вас никаких обязательств передо мною.Я человек, я уникум.Я выбросил Хлеб в окно,Я мочился в Пино, я вытащил затычкуИз днища Ковчега и распилил ДревоНа дрова, а если бы вблизи оказалсяДух Святой, я бы освистал его.Но я знаю, что все это не означаетНичего неугодного Богу,Что Ничего и не значит, ничего,Что есть — это „есть“, а не есть, не есть „пет“,Что роза есть роза,Что мы есть, но нас не будет,И это все, что мы можем знать!»

Раскинсон видит, что Чиб направляется к нему, пригибается и пытается удрать. Чиб хватает холст с «Постулатами Пса» и бьет им Раскинсона по голове. Люскус протестующе кричит, но не из-за того, что Раскинсона могут покалечить, а из-за того, что так можно повредить картину. Чиб разворачивается и с силой заезжает ему в живот овальным краем.

Земля сотрясается, словно идущий ко дну корабль.Ее спина почти сломлена потокомЭкскрементов с небес и из глубин,Которым Бог в великой щедрости своейПожаловал Ахава, услыхав его крик:«Одно дерьмо! Одно дерьмо!»Я рыдаю при мысли, что вот — Человек,А вот — его конец. Но погодите!На гребне волны трехмачтоваяДревняя тень — «Летучий Голландец»!И Ахав снова стоит на палубе.Смейтесь, жирные, издевайтесь,Ибо я есть Ахав и я — Человек,И хотя я не могу проломить дыруВ стене Кажущегося,Чтобы захватить горсть Настоящего,Я все же продолжаю в нее стучать.Ни я, ни мой экипаж не отступимся,Хотя тимберсы трещат под нашими ногами.Мы погружаемся, становясь неотличимымиОт окружающих нас экскрементов.На мгновение, которое будет выжженоВ глазах Господа навечно, Ахав выпрямляетсяОчерченный символом Ориона.В кулаке зажат окровавленный фаллос.Он словно Зевс, показывающий трофейПосле кастрации отца своего Хроноса.А потом и он, и его экипаж, и корабль все быстрееПогружаются и несутсяК центру мира.И я слышу, что они до сих пор падают.

Чиб превращается в дрожащую массу от удара электрической дубинки. Когда он приходит в себя, то слышит из динамика, спрятанного под шляпой, голос дедушки.