Геннадий Прашкевич - Подкидыш ада

«Вся кипящая похоть в лице его зрилась…»

Так шептал, а сам думал про карельскую дуру прачку.

Стишок Якунька сочинил, впрочем, наблюдая за военным немцем и бледной польской княжной, поселенной с отцом в том же посольском дворе. Со времен путешествия по России чувствовал, что ефиоп не просто находится при одноногом – они как-то особо связаны. Втайне дивился невозмутимости немца. Смотрел, как вечерами с одного балкончика тот переходил на другой. Стоял, упершись в пол деревянной ногой, а бледная княжна на другом балкончике всем телом прижималась к холодному камню стен, будто никого не видит.

А глаза бесстыдные.

У немца – водянистые, а у княжны – бесстыдные.

Как бы не замечали друг друга, но дьяк чувствовал что-то такое. Даже не удивился, услышав однажды ночью голоса за стеной, шепот. Не беден военный немец, подумал, если может шептаться с польской княжной. Мало ль, что одноног! Любой вид можно поправить золотом.

А княжна бедна.

Пан-отец не просто так привез к московитам. Непременно надеется на щедрый дар судьбы, никак не догадывается про дорожное амурное приключение. Как бы нечаянно проходя мимо комнаты военного немца, Якунька чуть толкнул дверь.

Не заперта.

Глянув внутрь, под чуть светящую лампадку, немало изумился: почему стоны за стеной, почему шепот, если немец спит? Вон слышно: дышит под лоскутным одеялом как ни в чем не бывало.

Побежал обратно – к себе.

Прильнул к стене плоским опытным ухом. Ну, точно стоны!

Как так? Вернулся к приоткрытым дверям – спит немец. В свете лампадки видно: у кровати нагло поставлена деревянная нога. Побежал обратно: шепот за стеной, княжна сладко стонет. Как так? От досады крестным знамением смахнул выглянувшего из-под оконного карниза черта. Да так ловко его смахнул, что с небес донеслось сладостное: «Ага!»

Стал следить.

Сострадал за отца княжны.

Вот привез пан ко двору чистую дочку. Имел явный умысел породниться с каким русским князем или боярином. У русских добра не мерено, горшков с золотом закопано по подклетям уйма! Хоть век могут лежать. А вот никакая девка, даже польская, так долго не цветет.

Следующей ночью Якунька чуть с ума не сдернулся.

Все молитвы забыл от увиденного. Одна только крутилась в голове – от укушения гада. Ее повторял, верил, что Господь поймет. Сам видел собственными глазами, как из комнаты польской княжны под самое утро на одной ноге, как грач, выпрыгнул военный немец. Кафтан, как на лешем, запахнут левой стороной наверх. Без парика, бритый. «Майн Гатт!» (Якунька, конечно, услышал: «Мой гад!») Как понять? Ведь в то же самое время тот же сердитый немец крепко спал на кровати. Деревянная нога на полу. Шахматы и нож на столе.

Ну, как такое понять?

С одной стороны – спит, с другой – заставляет княжну стонать.

Прибежав к себе, Якунька опять приник к стене опытным плоским ухом.

А из комнаты княжны все те же сладкие стоны. Будто там военных немцев полно. И все шепчут, разгорячась. И все как бы совсем хорошо там. Вот как бывает, совсем удивился дьяк.

А княжна – бледная. Линялые голубые глазки.

«Коров доить не умеем?» – днем подкатывался к ней.

По казенной должности имел право задавать такие вопросы. Не дурнине учил. Но княжна все понимала по-своему. Краснела. Видно, что добродетель ее щедро сдобрена пороком. Разозлясь, хотел заподозрить княжну в шпионаже, крикнуть слово и дело, но вовремя одумался. Поручил девке из польской прислуги за небольшие деньги подробно докладывать всякое такое из тайной жизни госпожи. Та стала докладывать. И так оказалось, что девка эта сама каждую ночь слышит сладостные стоны, даже завидует, видя стонущую княжну.

А рядом-то никого нет!

Рядом-то никого нет в постели!

На ловкие расспросы княжна по секрету призналась девке, что, правда, видит прельстительные сны. Будто каждую ночь спит с военным немцем.

«Ну, с этим…»

«С одноногим?» – ужаснулась девка.

«А чем от того хуже?» – покраснела княжна.

И все бы хорошо, да осенью старый пан отец, представляя дочку, в царевом присутствии имел смелость неумеренно похвалить ее чистоту. Молодой царь грубо засмеялся: «Сам вижу. Пусть рожает. Будет сын, запишем в гвардию».

Пан даже оглянулся: ему ли такое говорят?

Призванная к ответу, не застегнутая, с тугим животиком и так густо набеленная, будто лицо обсыпали мукой, Дочка призналась-таки в чудесном чуде: вот снился-снился ей военный немец, она и понесла. На Библии клялась, что ничего другого с немцем не было, только сны. Несчастный отец и готов был смириться с чудом, но больно уж весомо тяжелела княжна.

Пришлось рожать.

Подругам и девкам повторяла – чудо.

Все кивали согласно, но жгли изучающими взглядами: в кого малыш?

В Кракове, куда вернулась, прогнанная отцом, в бедном, пронизанном сквозняками замке постоянно играла музыка.

Княжна плакала и раскаивалась. Ничего не могла понять.

Не знала ведь, что и немец не подозревает того, что в жилистом его теле, забывшемся в крепком сне, как в некоем волшебном костюме, навещал жаждущую польскую княжну Аххарги-ю, неимоверно усиленный сущностью – тен, так счастливо найденной в мертвом городе.

Княжна закидывала руки, ноги, стонала и обнимала воздух.

Боялась, конечно. Просыпалась от сладости. Казалось, будто на самом деле наклоняется над нею военный немец, шепчет всякое. Правда, сам Аххарги-ю этот шепот как раз считал глупостью. Ну, правда. Начнут с приятного цвета лица, а закончат какой-нибудь непристойностью. Умилительно шепчутся про цветочки, а руки ищут свое.

Ну, как зверьки прямо.

Возвращение с Земли Аххарги-ю собирался отметить роскошным аукционом.

Нежные доисторические твари из архейских морей – такие нежные, что не умеют даже в самом мягчайшем иле оставить видимые отпечатки. Пестрый археоптерикс, клубок перьев, только притворяющийся птицей. Коацерватный кисель, пленительно переливающийся при свете особых сагентных ламп. Сказочный индрик-зверь, объедающий самые высокие деревья. Панцирная рыба, которой тесно в ее броне. Даже саблезубая кошка-тигр на четырех лапах. Даже шумная триба Козловых – в окружении сохатых и казенной кобылы.

Симбионтов, решил, пустим отдельно.

Особенно самок, про которых рассказывал дьяк.

От самок жарко, рассказывал Якунька военному немцу. Особенно в Сибири. По дыханию, как в сильный мороз, сразу определишь, где прячется, – так горяча. Сканируя сумеречное сознание дьяка, Аххарги-ю явственно видел, что при некотором желании вполне мог Якунька совершить большое открытие. Например, догадаться о чувствительной красоте, отмечающей все самое важное. Но совершил Якунька малое: сообразил наконец, как ловчей упереть у военного немца нож. Так что контрабандер на уединенном коричневом карлике мог отдыхать спокойно: наивные предположения его оппонентов о зачатках разума на Земле пока ничем не подтверждались. Зверь может украсть, зверь может загрызть другого зверя, но никогда один зверь не обратит внимание другого, скажем, на высокую небесную механику. Или на то, как крутятся звезды, падают метеоры, а ночь сменяет день. Или на то, как растут горы, сохнут моря, огонь обгладывает сухие равнины.