Вячеслав Морочко - Явление народу

нарколог поднялся, спрятал руки в карманы, вернулся к столу, продолжая вещать, пару раз удивленно взглянул на картину, висевшую на стене между окон, как будто видел впервые, хмыкнул с досады: похоже, картина мешала ему. Но, увлекшись мыслями вслух, - очень скоро забыл про нее. "Роскошь общения" - раньше Марина Васильевна поражалась коварству мерзавцев, придумавших эту иезуитскую формулу, где под "роскошью" понималось "бесцельное провождение времени", но открыла теперь для себя, что общение может, действительно, доставлять удовольствие. Оказывается, все зависело - "с кем". Ей просто не приходилось общаться "с кем надо". Для нее сейчас было важно не что, а как говорил человек. Фразы, до этого раздражавшие вычурностью, обрели вдруг иное звучание. Модуляции голоса вызывали волны тепла. Ее собеседник, казалось, был чародей. Она любовалась его умным славным лицом, мягкостью и природным изяществом жестов. Врач погрузил себя в кресло, вздохнул, но взглянув на ручные часы, вскочил и, меря пространство шагами, заговорил торопливее: "Люди живут в неустойчивом - или, как выражаются физики, вы же физик, - "динамическом" равновесии. Прежде жестокости мира уравновешивались "МИЛОСЕРДИЕМ ЖЕНЩИНЫ". Марина Васильевна в знак согласия даже кивнула. - Теперь же, - он продолжал, - когда семьи одному мужику не поднять, происходит чудовищное превращение женщин в рожающую разновидность мужчины! - нарколог возвысил голос. - Человечество омужичивается. Вот о чем надо кричать! - Он ненормальный! - поняла вдруг Марина Васильевна и потупила взгляд, чтоб не выдать смятения. Он признавался: "К сожалению, я не могу вам помочь". Ей уже не нужна была его помощь... Ей надоела эта "широкоформатная" рожа со "сдобными" подбородками и подбородочками, окаймленными необозримыми долами щек. - Меня ждут больные... - чувствуя поражение, вздохнул врач. - Не смею больше задерживать... Если желаете, подождите меня в этой комнате. Только он вышел, Марина Васильевна тут же смекнула: "Да можно ли в здравом уме городить эту чушь?! Не иначе Иван подучил толстяка-забулдыгу сыграть роль нарколога". Женщина встала, двинулась было по направлению к двери и, вдруг, неожиданно для себя, повернула к стене, где "светилась" между окон картина.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1. Марина Васильевна даже обрадовалась, узнав репродукцию со знаменитого полотна художника Иванова. Присутствовало ощущение "озонной свежести" чуда, а мужская нагота, как и на подлиннике, поражала естественностью. Умиленные лица мальчика, старца, раба, группки расположившихся для крещения в Иордани странников возбуждали гипнотические волны "коллективного просветления", звучащие в душе Марины Васильевны как "мощное храмное многоголосие", готовое вознести ее над "Этим непонятливым человечеством". Но в смешении нагих тел, пурпурных, белых, голубых и зеленых одежд тревожило что-то краем глаза ухваченное, и пока еще не сознаваемое. Облаченный в шкуры и плащ Иоанн-Креститель, возвышаясь над всеми, торжественно простирал свою длань в направлении сухого пригорка, где как раз объявлялся Христос... Но, вглядевшись получше, женщина ахнула: вместо сына "пречистой девы Марии" на фоне голубого с алым отсветом неба и синих в дымке холмов "являлось народу" нелепое существо с франтоватыми усиками, большими глазами, в смешном пиджачке, необъятных штанах, в громадных ботинках с загнутыми носами... и с тросточкой. Надругательская эта подмена поначалу оскорбила Марину Васильевну. - Тьфу! Черте что намалюют! - ворчала она, заметив нескладного человечка, невесть какими судьбами попавшего на "библейскую" землю. Марина Васильевна то вглядывалась в благоговейные лица "узревшие чудо", то в смущенного Чарли, в знак приветствия приподнявшего над головой котелок. Ища объяснение баловству копииста, она вдруг подумала: "Человечек приходит, чтобы немного пожить, а его так затыркают, так замордуют, что он и не рад, что пришел". - О, Господи! - вдруг осенило ее. - А ведь тот, кто на этой картинке и там - на большой... они оба - из одного рода-племени!

Врач пронесся мимо Ивана по коридору и исчез за последней дверью налево. Почувствовав, что стало мутить (как с похмелья), Ковалев прислонился к стене. Состояние было привычным, и ему захотелось взглянуть на сестру. Сделав шаг, ощущая в конечностях дрожь, он слегка приоткрыл створку двери и... замер, не смея пошевелиться. Марина стояла боком к нему, заложив руки за спину, вытянувшись, точно подросток (пятки вместе, носочки врозь) и, вглядываясь в картинку на белой стене, покачивала осуждающе совершенно седой головой... Потом, вдруг, вся подалась назад. Глаза широко раскрылись. Лицо размягчилось и потеплело. Грудь задрожала от прерывистого дыхания. Руки сначала уперлись в бока, а затем, полусогнутые, повисли вдоль тела, сотрясаясь с ним в такт. Она смеялась, закатывалась от смеха. Пыталась остановиться, однако "поток прорывал запруду". Да можно ли было назвать это "смехом". Брызнули слезы, сопровождавшие радостное и мучительное толчками идущее из глубины извержение чувств. С ней что-то происходило. Тело, будто во сне, обретало легкость пугающую. Все погружалось в туман. Ей казалось, она умирает. Ноги Ивана вросли в половицы: перед картиной, то замирая, то содрогаясь в предчувствии невыразимого счастья, привстала на цыпочках хрупкая девочка с утренним светом в глазах. Ковалев обернулся на звуки сливного бачка. В последней комнате слева что-то ударилось об пол, дверь распахнулась, и..., путаясь в белых одеждах, выполз большеголовый малыш. Неожиданно сразу во всех помещениях слева и справа послышались детские крики и визг. Голоса нарастали. Двери раскрылись... Из них повалила гурьбой малышня. Потолок "рванул" вверх, а стена отодвинулась. Ковалев вдруг почувствовал, что теряет штаны, а точнее, - сам в них теряется. Девочка, "из-под картины", выпорхнув в дверь, помогла карапузу освободиться, взяла за руку, потянула его за собой. Шумной массой со всех этажей детвора проносилась по лестницам вниз и, "вываливаясь" из Скучного Дома, "растекалась" по городу в разные стороны, беззаботно топча ею только что брошенные "кровавые" стяги, транспаранты, портреты усатых и бородатых покойников.

2. Разбуженный телефонным звонком, он поднес трубку к уху и, услышав гудки, встрепенулся, обнаружив, что находится дома, в кресле, и все это время не то дремал, не то пребывает в прострации. - Неужто вчера перебрал?! - подумал Владимир Владимирович, вспоминая всенощный пасьянс накануне, закончившийся небольшим "возлиянием". Тужился "мысленно восстановить ход событий", однако все виделось как сквозь туман. Помнил: утром спустился в метро, сел в вагон и блаженно дремал, положив "дипломат" на колени, а рядом прижался к нему паренек, совсем мальчик с игрушечным "кейсом". Пассажиры входили и выходили. Он, видимо, крепко заснул и проспал до "конечной". Вышел, поехал обратно и уже не мог вспомнить, как добрался домой. По времени судя, было похоже, что весь этот день - проспал в кресле. Ничего не болело. Напротив, он чувствовал бодрость. Приняв освежающий душ, глядя в зеркало, сказал себе: "Молодец!" - с иронией, но не без кокетства. И тогда... позвонили опять. Гаркнул в трубку: "Внимательно слушаю! " - Офтень рад, фто вы дома, - услышал он Марка Макаровича. - Фтут Офтябрина Антоновна хофчет вам что-фто скавать. - Марк Макарович здравствуйте! Я рад вас слышать! Что там ей нужно? - Она сейчаф скавет фама. - Послушайте! Что вы себе позволяете! - зазвучал прокурорский голос инспектора. - Это вам с рук не сойдет! - В чем дело, Октябрина Антоновна? Чем я опять провинился?! - Еще смеете спрашивать!? Учинили скандал... А потом раньше времени уматали домой! - "Скандал"!? Извините, сегодня мне было так плохо, что я не пошел в институт и даже не мог позвонить. Вот только сейчас оклемался... более или менее. - Не морочьте мне голову! Вы вломились ко мне как... - "Вломился"!? Окститесь! Да я сидел дома! Спросите Марка Макаровича, разве я приходил на работу? - Приходили. Ей богу! - смеялся в трубку сосед. - Да вы там сдурели все, что ли!? - не выдержал Владимир Владимирович. - Ах, вот как ты с нами заговорил! - как будто обрадовалась Октябрина Антоновна. - Теперь, "Сопляватый", пеняй на себя! Я это так не оставлю! - А идите вы все... в одно место! - начал было Владимир Владимирович и поперхнулся, почувствовав, что на другом конце провода что-то не так. - Володенька, милый! Куда нам идти? - раздался девчоночий голосок. Володька! Ты где? Куда делся? Вова - корова! Вова - корова! Ау! - он услышал хихикание, а затем - бормотание: "Ва-ва-ва-ва..." - Алло! Алло! Кто там влез! - возмущался Владимир Владимирович. Между тем, в трубке треснуло что-то, зажурчало, как будто бы ее кинули на пол и еще... поливали. Даже чудился запах. Плакал ребенок, а голос Марка Макаровича увещевал: "Ай-ай-ай! Мы намоканы! Ну не плафть... Все уладитфя. Ну иди фюда, и давай вытвем флефки. Вот фтак!" Владимир Владимирович в сердцах бросил трубку. Тут явно был розыгрыш - "шуточки институтской братвы". "Артисты!" - думал он, успокаиваясь, ибо знал уже, как ему быть. Пляноватый раскрыл холодильник, достал запылившуюся бутылочку "КВВК", обтер мокрой тряпкою, откупорил, плеснув сразу нужную дозу в хрустальную рюмку, удобно устроился в кресле, потом очень медленно, точно свершая обряд и чувствуя, как "разливалось тепло", тянул с наслаждением, убеждаясь в который уж раз, что приличный коньяк... устраняет любые проблемы.