Анатолий Скачко - Может быть — завтра

На одиннадцатой минуте штаб воздух-охраны сообщил Управлению воздухсил, что он высылает первый заградительный отряд в 30 машин и по мере сбора летчиков будет высылать все возможные силы.

Огромные казармы гудели, как потревоженные ульи, и из ворот одна за другой выезжали, громыхая, батареи за город, на позиции.

На далеких окраинах на аэродромах блестели огни, скрипели ролики раскатываемых дверей ангаров. Запасные дежурные мотористы выкатывали машины, грудью налегая на плоскости.

В ночной темноте, под лучами прожекторов, звучно гудели моторы, и пулеметчики на ходу грузили железные круги обойм в люки кабин.

А высоко в небе, на аэродромных маяках ярко горели красно-желтые сигналы, понятные для всех: «Тревога. Срочный сбор на аэродром…»

Первые машины дежурной эскадрильи уже давно ушли в воздух, а город все еще жил прежней жизнью, смутно только ощущая нарастающую тревогу. Скрыть жуткую правду было необходимо, чтобы выработать хоть какие-нибудь меры против паники, гибельной для большого города.

Даже стены Андреевского зала, перевидевшие бесчисленное количество разных собраний, первый раз, наверное, вмещали такую возбужденную массу.

Официальное сообщение о том, что польский флот уже перелетел границу и приближается к Москве, было так неожиданно, что ошеломило многих, даже прошедших суровую школу войны.

Истина, превосходящая все самые фантастические слухи, взвинтила напряжение до крайности.

Многие, считавшие себя в безопасности за полумиллионом штыков Красной армии, не могли поверить, что теперь им самим придется бороться, защищая жизнь.

Но было много людей, которые не потеряли головы, которые ставили общие интересы выше собственного спасения и готовы были жертвовать всем ради них. Они не дали панике захлестнуть собрание, внесли порядок в это последнее, быть может, для многих заседание. Выразителем их коллективной воли стал секретарь Московского комитета тов. Зверев.

Среди шума и ненужных вопросов, когда, казалось, ничто но могло создать делового настроения в этом растерявшемся перед лицом смерти собрании, призванном спасти город, он встал, такой обыденный, негеройский, в своем сером потертом пиджаке поверх косоворотки, и громко, но без волнения, спокойно объявил, от лица президиума и 300 000 членов московской организаций партии, что они Москвы не покинут.

Под потоком простых, ясных слов собрание начало затихать, прислушиваться, ища спасения в его спокойствии.

Зверев тихо и спокойно, с мягким юмором, заявил, что вопрос первый — о спасении собственной личности — разрешен: спасенья нет.

Зверев тихо и спокойно заявил, что спасенья нет.

А теперь, когда все осуждены погибнуть, снимем этот вопрос с повестки дня и перейдем ко второму вопросу — о спасении города.

Маневр был смелый. Масса сразу почувствовала вождя, спаялась в одно целое. Момент растерянности прошел.

Но от этого еще более выяснилась страшная своей безысходностью правда.

Неслыханное в истории войн предательство, нападение из-за угла, лишало возможности защищаться от занесенного удара…

Советский Союз всегда ждал нападения и готовился к нему. Москву защищают десятки батарей, все дома снабжены газоубежищами, огромные аэродромы наполнены машинами авиаэскадрилий, но неожиданность удара лишает возможности использовать все самые тщательные приготовления. Артиллеристы не успеют достигнуть батарей, население — подготовиться к защите, когда польский флот уже появится над городом.

Но опускать руки все же было нельзя. Надо было принять срочные меры, попытаться спасти население трехмиллионного города, который, ничего еще не подозревая, жил обычной беспечной жизнью там, за стенами Кремля.

Первым и самым страшным шагом было объявить о случившемся, правдиво рассказать все так, чтобы не вызвать гибельной паники, и потом уже готовить город к борьбе…

«Флот нашей соседки Польши, еще вчера уверявшей в своем миролюбии, сегодня в 7 часов перелетел границу и сейчас находится на пути в Москву. Рост революционного движения на Западе, вызванный разорительной войной, заставил Францию нажать на Польшу, вынудив ее на эту авантюру. Разгром Советского Союза — это разгром всего революционного движения…»

Эти простые слова воззвания к населению были приняты и поняты всеми, но они требовали решительных действий, которые надо было продумать и провести в жизнь за оставшиеся 3–4 часа.

Задача почти невыполнимая, как выяснялось с каждым мгновением.

Наш воздушный флот, главная надежда, расположенный в большинстве на западной границе, был на земле, когда поляки незаметно прошли над ним. Догнать их теперь почти невозможно. На одну же свою защиту Москва никогда не рассчитывала, и сил у нее слишком мало, чтобы удержать врага.

Вторая надежда — химическая оборона, оказалась не менее призрачна.

Начальник химобороны, торопясь и волнуясь, так обрисовал положение.

— Сделано все, что можно, оборудованы убежища, население снабжено противогазами, но при больших размерах бомбежки это бесполезно. Мы верили в наш флот, что он не допустит, что придется бороться со случайными, малыми количествами газа. При больших дозах затравливания стойкость газов длится днями. Тогда город обречен на гибель.

Осталась артиллерия, но начальник ГАУ разрушил и эту шаткую надежду. Из практики маневров он вычислил ничтожность потерь противника от огня зенитных батарей, когда враг подходит на высоте 800 метров, прикрытый ночной тьмой.

Напрасно билось совещание, пытаясь найти где-либо помощь.

Казалось, что только случай может спасти от неизбежной смерти в ущельях улиц, от участи затравленных в подполье крыс…

И вот в такую минуту, когда многие уже думали, что выхода нет, это «чудо» пришло. Вернее, надежда на чудо. Пришло незаметно, из задних рядов, белой запиской, поданной комендантом в руки председателя.

«Делегация рабочих Института химической обороны просит сообщить, когда точно можно ждать врага над городом!»

Зал насторожился. Всех остро мучил вопрос: как можно отсрочить ту минуту, когда легкие раздует фосген и желтые нарывы иприта покроют тело, мучительно вытравляя жизнь из ее оболочки. Но прибывших, очевидно, интересовало не это. Пропущенные в зал, они прошли прямо к трибуне, эти четверо: трое, видно, с работы, перемазанные углем и маслом, четвертый в кургузом пиджачке, видимо, инженер.

Первый, широкоплечий, в синей прозодежде, широкими лямками переброшенной через плечи, не стесняясь, вышел на трибуну, в то время как двое других остались внизу, точно сторожа маленького инженера.