Лилия Баимбетова - Планета-мечта

Зеленое с алым.

Крылатый с крылатым.

Глаза в глаза: черные и золотые.

Как тогда. Сознание его плыло, разваливаясь на части. Какая тишина в степи, как пахнут пыльные травы. Ни с чем не сравнить этот запах, пряно-горький, ласковый. Как сказала маленькая сестренка? Пушистый. "Как пушисто они пахнут". И голосок такой тихий, словно затаенный….

Как тогда. Ту церемонию тоже проводили — в степи. Может, на этом самом месте и проводили — разве упомнишь за давностью лет. Десятилетие — срок немалый, но Тэй и сейчас до мельчайших подробностей помнил — глаза побратима, лукавые, но легкая усталость сквозила в них, как облачка, бросающее тень на ясный солнечный день; прикосновение худых пальцев ворона, и какой ток прошел по его жилам, стоило ранам их соприкоснуться, ведь контакт с носителями вороньей магии не проходит бесследно. Тэй и сам не знал, как решился тогда, ведь от крови побратима он мог и умереть, а мог и просто — исчезнуть, как туман под лучами солнца, растаять в степном пыльном воздухе. Но решился и ни разу не пожалел, даже в тот миг, когда алая иллюзорная кровь коснулась его кожи, вошла в его жилы — огненным смерчем. Тэй часто думал потом, действительно ли у Них алая кровь, или это такая же иллюзия, как и их облик, столь схожий с обликом сортов? Так ведь и не узнаешь никогда, хоть и побратался с одним из них. Кровь и глаза. Черные глаза. У девочки глаза тоже черные. Как спелая черемуха у Торовых топей.

Он стоял, а ветер метался вокруг, подхватывая зеленые капли. Кровь исчезала без следа, словно растворялась в мятущемся воздухе. И тогда народ счел, что братание состоялось. И все оставили побратимов одних — крылатого с крылатым. И травы метались на ветру вокруг потерявшего сознание торона.

А потом, на закате, маленькая сестренка пришла и села рядом с братцем. Ветер путался в темных прядях. Она сидела и смотрела, как садиться алый солнечный диск — в темную траву, и кажется, даже ждала, что трава не выдержит такого обращения и вспыхнет. Девочка немного боялась. Но солнце гасло, словно садилось не в траву, а в море. Торон пошевелился. Когтистая лапа взялась за тоненькую ручку ребенка; зеленая кровь пачкала нежную кожу, но ни он, ни она не обратили на это внимания.

Темнело. Кровь торона светилась в темноте — на коже ребенка, на земле и траве. Алый, на полнеба закат угасал, словно угли костра, изредка вспыхивая огненными искрами. И уже в полной темноте торон поднялся, и рука в руке пошли они с маленькой сестренкой по холодной и мокрой от вечерней росы траве. Ветер все не успокаивался, он метался вокруг, и шелест травы сливался в один странный и тоскливый звук ночи. А потом, подхватив ребенка под мышки, торон взлетел.

Девочка пискнула и затихла. В прозрачной чистейшей тьме летели они, и травы шелестели под ними, переливаясь на ветру, а вверху, в бесконечном небе, зажигались бледные звезды. Сердечко девочки стучало как безумное; ветер бил ей в лицо, отбрасывая волосы со лба. Ей хотелось закричать, завизжать во весь голос, чтобы хоть как-то выразить свой восторг, но она не смела. Свернувшись, словно котенок, в когтистых лапах торона, она летела над бушующей степью, и глаза ее блестели в свете звезд.

7. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Рамены, день третий.

…Мы остановились в деревне под названием Рамены. Деревня довольно большая, не меньше полутысячи дворов. Дома здесь большие, бревенчатые, многие поверх сруба обшиты досками, заборы высокие, центральная улица замощена булыжником, словно в городе. В округе лесов нет, но это уже лесная зона. На горизонте виднеются уже горы Лоравэя (что бы там ни говорил Михаил Александрович, но такое произношение мне нравиться больше, чем более правильное, по его мнению, Лоравэй). Узкая такая, синеватая полоса; по-моему, там растут леса, но я не уверена, этих гор я никогда не видела, только вот так, издалека. Занимаются в деревне только земледелием и скотоводством, вокруг — сплошные поля, засеянные какими-то злаками; ровная темно-зеленая зелень. В деревне есть Дом Сказаний, и Стэнли и Михаил Александрович в восторге….

Мы поселились в нескольких домах на одной улице. Дома здесь большие, в доме, где поселили меня, Стэнли, Михаила Александровича и Эмму Яновну (они с Михаилом Александровичем давние друзья и разлучаться не желают, чуть ли не под ручку всюду ходят), семь комнат, сени, кухня и еще на чердаке кто-то живет. Здесь живут так называемыми большими семьями, несколько поколений вместе. Внутри дом темный, неуютный, хоть и висят всюду расшитые полотенца, на чисто выскобленном дощатом полу лежат косо брошенные пестрые половики. В горнице стоит большой и длинный стол, две некрашеные скамьи, табуреты, большая печь в изразцах и два огромных, потрясающих воображение своими размерами, старых темных сундука, покрытых темной непонятной резьбой. Подворье громадное, сплошь сараи, коровники, амбары, черт знает что еще. Временами мне здесь грустно и скучно; крестьянский быт вовсе не то, что может принести мне вдохновение. Иногда мне это кажется совсем странным — жить так, как живут эти люди. На одном месте. В большой семье. Со своим хозяйством. Конечно, умом я понимаю, что большинство людей живут такой, более или менее сходной с этой, жизнью, но… сама я не живу так и никогда не жила. И всякий раз, близко соприкасаясь с такой жизнью, я испытываю почти недоумение. В общем, мне здесь не нравиться.

Старший в этой семье высокий и крепкий старик, почти совсем лысый, светлоглазый. Лицо его, гладкое, темное, чисто выбритое, кажется лицом мужчины лет сорока, ну, пятидесяти, на самом же деле говорят, что ему исполнилось уж девяносто два. Жена у него маленькая и сухонькая, седая-седая, но вчера я слышала, как она отчитывала невестку в огороде: голос у нее резкий и пронзительный, а уж как она тычками в спину погнала перепуганную невестку, здоровую румяную девушку, в дом…. Вечером вся семья собралась ужинать в горнице, за большим столом. Мужчин было человек десять, все молодые крупные мужики, русоволосые, бородатые, в домотканых белых рубахах. Женщины сидели между мужчинами, в платках и пестрых кофтах, две перепуганные девочки, босоногие, в синих простеньких платьях, подавали на стол. За столом было весело и шумно, лишь старик сидел молча и хмурил брови, когда раздавались взрывы здорового хохота. На душе у меня от этой картины тало совсем невесело, я поторопилась уйти….

…Наш проводник сидит во дворе, подальше от нас. Ему явно неуютно в любых зданиях, даже в бревенчатых домах. Он сидит сейчас на скамье возле забора, на ней по вечерам выходят посидеть хозяева. Я видела их вчера, хозяин, худенький мужичок с темным морщинистым лицом, сидел, степенно сложив руки на коленях, его жена и две дочери, все полные и румяные, сначала грызли семечки тыквы (здесь тыквы растут красные, их явно завезли с Рио-то; хороший повод для Куна почувствовать легкую дозу ностальгии, жаль, что он с нами не поехал). А потом женщины пели. Михаил Александрович все бродил поблизости с диктофоном в руках, пытаясь выбрать место для записи.