Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца: Фантастические роман и повесть

Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: «Бомба!»

Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о «бане». А «баня» — значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.

— Я очень люблю эту бомбу, — шутил дед.

И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед навсегда ушел бы в «баню», а это значит, что ни отца, ни меня не существовало бы.

Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.

Помню, что в Терезине многое поразило меня.

Прежде всего — толстые крепостные стены и ров средневекового города. Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.

Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький детский смех?

Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната, откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово, двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон — из каждого угла, из полутьмы подъездов — смотрят худые, сморщенные, совсем будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.

Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я испытывал чувство острого стыда за людей, которые просто заняли квартиры, не догадались устроить здесь город-музей.

Утром состоялось захоронение праха деда Жолио. Отец опустил в землю урну, ее прикрыли плитой с именем покойного и датами рождения и смерти.

Рядом с могилой деда простиралось огромное, во всю долину кладбище. Ряды одинаковых плит. На некоторых стояли имя и дата смерти. На большинстве — номер. Когда освободили Терезин, здесь нашли забытый фашистами прах жертв: аккуратные коробки с пеплом. На каждой проставлен номер, пол покойного и одна дата. Больше ничего. Фашисты наводили в мире свой порядок.

Я долго думал, в чем заключается смысл фашистского порядка на земле: номер, пол, дата…

Дед лежал спокойно рядом с отцом и матерью. Никто не знал только, какие у них порядковые номера.

Глава восьмая

«А ведь я все тебе рассказал, Бак, когда вернулся… — вспоминал я, снимая судебный процесс над Луиджи и его компаньонами. — Я тебя заранее предупреждал, а ты не послушался, не запомнил».

Процесс был скучный, с предсказанным результатом, но я работал охотно — ради Джино.

Испуганный, заикающийся Луиджи охотно давал показания, вызывающие зевоту даже у судьи. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел собранный молодой человек с седеющими висками — один из директоров «Петролеума».

Я снимал свидетелей. Простым людям Италии было что сказать: многие и теперь были в бинтах и с повязками.

Но когда привезли Джино, я взял средний, а позже общий план. Я видел Джино вчера и знал, что нельзя показывать его крупно без маски, иначе испортишь будущее.

На скамью свидетелей, в жесткое кресло сел старичок с румяным сморщенным лицом и в очках с одним темным стеклом.

Джино на все вопросы отвечал кратко, разумно, и я записал все его ответы. Позже наложил хриплый голос на старые кадры с гипсовой маской и включил их в судебный репортаж.

— Джино, дружище, — говорил я с ним накануне этого дня в больнице, — ты-то хоть понимаешь, как будешь жить дальше?

— Я понимаю, я сирота. — Маленький, краснолицый, полуслепой карлик смотрел на меня живым глазом.

— А как именно?

— Мистер Бари, у меня несколько приглашений. Пока не знаю, у кого я буду жить.

Я сел на койку, обнял Джино за плечи.

— Ну а как цикада?

Он мгновенно расцвел и превратился в прежнего симпатичного Джино.

— Цикада? Она поет. Знаете, мистер Бари, какая она маленькая… А поет!

В конце судебного процесса, после выпуска «Телекатастрофы», его усыновил телеграммой коммерсант из Канады.

Телеграмма была дана из Мексики. Я навел справки об опекуне и узнал, что он одинокий состоятельный человек.

Через несколько дней объявилась нанятая будущим отцом няня.

Я проводил ее и Джино в аэропорт.

— Я всегда буду помнить вас, мистер Бари. — Джино бросился мне на шею.

Вот и все. Репортаж окончен, господа! Подсудимым воздали по заслугам.

Джино никогда не узнает, что король «Телекатастрофы» исчез с горизонта.

Исчез из-за раненого мальчика.

Из-за «паршивого мальчишки».

Из-за него.

Но зачем ему знать?

Рано утром зазвонил телефон, и трубка голосом Бака спросила:

— Это Бари?

— Да, он.

— Говорит Бак.

Я задержал дыхание, не хотел с ним контактировать и оказался прав.

— Бари, вы слышите меня? Вы уволены, Бари, за несоблюдение контракта.

Я бросил трубку на рычаг.

Все! Хватит с меня, Бак! Кончено с катастрофами!

А в ушах звенело баковское выражение: «Жизнь хорошая штука, только очень дорогая…»

МАРИЯ

Глава девятая

Отныне я обыкновенный репортер службы «Всемирных новостей», один из ее корреспондентов в Соединенных Штатах Америки. Мой хлеб насущный — хроника происшествий: убийства, ограбления, пожары, взрывы, стихийные бедствия, экологические конфликты и так далее — словом, все то, что входит в компетенцию судебного репортера. Политика, коммерция, высший свет — удел более удачливых моих коллег. Впрочем, я был доволен, так как сильно обжегся на политике в «чистой» журналистике.

Три кита американской телесети, английская Би-Би-Си, западногерманские и ряд других телекорпораций отказались от моих услуг под предлогом «отсутствия должностных вакансий». Конечно, порвав с «Телекатастрофой», я мог спокойно сидеть дома или путешествовать по миру, но для репортера странной кажется роль собственной экономки или туриста-фотографа. Я еще не выжил окончательно из ума, чтобы бесцельно бродить по городскому скверу или мчаться сломя голову из одной страны в другую, фотографируя банальности.