Андрей Дай - Столица для поводыря

Так что о чем должна пойти речь, отгадать просто невозможно. От простого, по настоянию Терезии, выражения неудовольствия к спасителю сына ненавистной «гессенки» до предложения чина и поста в министерстве по поручению Александра Второго. От этого, видимо, и первая, призванная стать для меня просто громом посреди чистого неба, фраза принца меня нисколечко не тронула. Устал уже волноваться и переживать, что ли?

– Герман, государь наш император Александр поручил мне передать вам его высочайшее неудовольствие!

Я чуть не брякнул что-нибудь вроде: «Поручил – так передавай». Еще бы и руку протянуть ладонью вверх… Великий был… будет мультфильм. Жаль, я его никогда не увижу… Но нужно же быть учтивым. В конце концов, принц, как выяснилось, ничего плохого мне и не делал.

– Позволено ли мне будет узнать, ваше высочество, – поклонился я, – чем вызвано высочайшее неудовольствие?

– Конечно! – Принц немного смутился, словно начинающий актер, подзабывший текст роли. – Герман, что это за отвратительные слухи, которые вы распускаете в свете? Как вы смеете обсуждать с кем бы то ни было состояние здоровья его императорского высочества цесаревича Николая Александровича? Я уже не говорю о возмутительном, вам приписываемом утверждении, будто бы хворь цесаревича и вовсе не излечима! Une abomination![8]

Ого! Вот это номер! И как я должен это абсурдное обвинение воспринимать? Сам принц этакое выдумать точно не мог. Сценарий этого монолога написан совсем в другом месте. Вот только зачем? Наскучил выскочка? Помешал кому-то? Ну так достаточно мне намекнуть, дескать, а не поехал бы ты в свою Сибирь… Я бы и уехал. Еще и с радостью. И вздохнул бы с облегчением, едва перрон мимо окна бы пополз…

Но ведь нет! Кому-то понадобилось меня не просто выслать, а еще и в глазах царя очернить. А учитывая личность Петра Георгиевича, список этих людей не слишком и велик. На самом деле, если хорошенько задуматься, так и критически короток. И даже может создаться впечатление, будто сам царь желал таким образом скомпрометировать меня в своих собственных глазах! Они тут все что, грибов объелись?

– Дозволено ли будет мне, ваше высочество, попытаться оправдаться?

– Да-да, Герман. Я постараюсь передать твои слова государю.

– Благодарю вас, ваше высочество, – искренне, прижав руку к сердцу, поклонился я. – Прошу передать его императорскому величеству, что все это злобный навет и клевета. Клянусь честью, ваше высочество, я ни с кем в Санкт-Петербурге или иных землях империи не обсуждал здоровье цесаревича Николая Александровича! И уж тем более не распускал никаких слухов. Я бы никогда не посмел…

– Довольно, Герман, – вдруг улыбнулся Ольденбургский. – Я понял все, что ты хотел сказать. Я тебе верю. Ты всегда был достойным сыном достойного отца. Я постараюсь защитить тебя от гнева его императорского величества. Идите, Герман. Вас уже, видно, заждалась очаровательная Наденька Якобсон. Идите и ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо.

Какой из плюшевого мишки защитник, я себе хорошо представлял. Очень хотелось бросить всю эту матримониальную суету и рвануть в Царское, чтобы поговорить с великой княгиней. Уж Елена Павловна-то – умнейшая женщина и наверняка смогла бы объяснить мне эти таинственные маневры.

– Отправляйтесь к невесте, сударь. Я тоже сейчас же спущусь.

Ага. Сбежишь тут. Когда два генерала уже добро, поди, поделили и мысленно нас с Надеждой уже поженили.

Мадемуазель Якобсон была невысока ростом. Не слишком большая грудь, маленькие ушки, узкие ладони. Покатые, невыразительные плечи. Для меня, выросшего в век, когда женщины уже успели завоевать себе право укладывать шпалы и асфальт, эти ее плечики показались и вовсе какими-то недоразвитыми.

Прямой ровный нос. Не курносый и не свисающий, как клюв хищной птицы. Маленький ротик, аккуратный подбородок. Тугая коса кольцом на затылке по тогдашней моде. Если у Наденьки Якобсон что-то и было выдающееся, так это скулы. Крутые, высокие, равно присущие и прекраснейшим из парижанок, и очаровательным татарским девушкам. Откуда только взялись? Сам Иван Давыдович, что называется, – чистокровный скандинав. Датчанин. Его супруга Эмилия Вениаминовна – из семьи обрусевших немцев. Но так вот загадочно гены сложились…

Надя стояла у высокого окна, о чем-то напряженно размышляя и от этого неосознанно прикусывая губу. Видимо, это «что-то» было необычайно важным, раз даже стук моих каблуков по сверкающему солнечными бликами паркету ее не отвлек.

Я не спешил заявлять о своем присутствии. Обстоятельства дали время хорошенько рассмотреть свою суженую, ну и попытаться хоть как-то разобраться в своих чувствах к этой девушке.

Или, что будет вернее, – в полном их отсутствии. Да, она миловидна и, по рассказам Германа, должно быть, хорошо образованна. Я мысленно уже смирился с тем, что мне суждено стать совладельцем Асташевских золотых приисков. Но только теперь, в этом пустом, залитом светом зале, мне пришло в голову, что, женившись на этой девушке, я буду вынужден кардинально изменить не только образ жизни, но и свои дальнейшие планы! Ведь у меня появится семья… Возможно, и дети… В той жизни как-то не вышло. А тут…

Сердце обдало горячей волной. Дети! Заводы, переселенцы, железная дорога – это для земли, для людей. А что мне? Дети?! Непостижимые, иные существа, в которых станет течь моя кровь. Которые понесут память обо мне… ну пусть и о Лерхе, но все-таки о моих деяниях – вперед, сквозь время…

– А, Герман, – заметила наконец мое присутствие девушка. – Нам следует серьезно поговорить. Подойдите ближе…

Не чувствуя ног, я как-то сумел приблизиться и поклонился.

– Наши родители сговорились непременно нас поженить, – сурово сжав губки, выдала новость века Надя. – Ни вы, Герман, ни я не в силах бороться с этим. Однако же у меня есть к вам одно условие…

Нелогично, но интересно. Я кивнул и улыбнулся.

– Что вы все молча?

– Слушаю вас, мадемуазель. – В эти игры я умел играть лучше нее. Опыт дважды женатого человека, знаете ли. – Что за условие?

– Вы что, – надменно прищурилась дочь главного военного интенданта страны, – не скажете уже, что готовы на любое?

– Нет, сударыня. А ну как вы попросите луну с неба?

– Какой вы, право… Нет, Герман. Я о другом… Вы, верно, знаете о Катеньке Ольденбургской? О том, как она страдает?

– Что-то слышал, – был вынужден признать я. Хотя разговор мне уже не нравился.

– О господи! – всплеснула она руками. – Здесь вопрос жизни и смерти, а он «что-то слышал»! Это драма великой любви, и мы все обязаны приложить усилия к воссоединению сердец!

– Кто – «мы»? – все-таки решился я уточнить.