Вячеслав Рыбаков - Первый день спасения

- Дура, сейчас стрельнет, - сказал невидимый сухорукий.

Девочка прянула за стену, успев-таки бросить - камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было - только мертвая синяя тишина.

- Ребята!! - срывая голос, закричал профессор. - У меня и оружия-то нет! - И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.

Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический стрекот и смолк.

Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.

Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: "У меня и оружия-то нет!" Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.

Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта - в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, - заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:

- Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.

Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы, испещренные вереницами нулей.

- Отлично! - возбужденно крикнул человек в балахоне. - Наконец-то! А что, уже мир? - как-то обескураженно спросил он. - Шлем можно снять?

- Уже давно мир, - ответил профессор спокойно и присел на краешек вертящегося стула. - Но шлем пока оставьте, хорошо?

- Хорошо... - растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. Понимаешь... Он не соглашается.

- Кто?

- Он. Я все отладил наконец и молю вторую неделю. Он отвергает все доводы. - Человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте, застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и человек в балахоне отпрянул с отчаянным стоном. - Вот... опять... Выключил. Профессор привстал посмотреть: по ленте текло "00000000000..." Мутаций молю! Он не дает. Ты не понимаешь!! - вдруг выкрикнул человек в балахоне, как бы осененный новой мыслью. - Наука до сих пор развивалась в отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных животных. Гениям казалось, что стоит лишь накормить этих безудержно, как крысы, плодящихся скотов, одеть их - и дух воспарит у всех. Но вместо этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала, продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый - первый! использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с богом!

- Ах, вот как, - проговорил профессор.

- Структура бога логически выводится из структуры молитвы, - горячо объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем, внимательно слушая, сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. - Молитва есть кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых несет понятие определенного материального объекта. Дождь. Хлеб. Схема бога, следовательно, распадается на два принципиальных блока: предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала возможна, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически равен означенному в нем объекту по известной формуле "е равно эм цэ квадрат". Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком вакууме вводного устройства бога!

- Я понял, спасибо, - сказал профессор.

- Понял, да? Ну, я старался попонятнее... Я просил мутаций. Это спасение. Идея-то проста! Мы же роботы, мы запрограммированы генной памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что опыт вследствие давления из прошлого оказывается практически неприменимым, он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет эволюции? Хватай! Кусай! Убегай! Потому что если кто-то убегал задумчиво или сомневался в своем праве хватать и кусать, у того - что? Правильно! Детишек не было! Не успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной самореконструкции - и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты-то эти создавались теми, у кого в программе был какой-то сбой. Творческий потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия реального мира и мутантной, поэтому - неадекватной миру программы. Поэтому болтовня всегда отдельно, а жизнь - отдельно. Мозги измышляют синтез ядер - дескать, в тундрах зацветут апельсины, - а программа говорит: кусай! Только мутанты... они были, были... Но мало!! Результаты неадекватных мутаций беспощадно уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых случайно возникают психотипы, естественные для гуманной общественной среды. Среды-то нет! Гуманисты с мутантной программой давно придумали, что насиловать и убивать нельзя. Но было на самом деле можно. Ведь виду это не угрожало. Гуманизм был лишь одним из проявлений индивидуализма. Насилие и убийство от души осуждали лишь те, кого насиловали и убивали. Но теперь любая попытка убийства убивает весь вид! Каждый - на волоске! И каждый необходим! Пришло такое время! А программа на это не рассчитана! Она же не знает, что мы придумали водородные бомбы! Но словами кого же изменишь? Программу надо сменить!! У всех разом!! Понимаешь?! У всех разом!! - дико закричал человек в балахоне, дойдя до пика возбуждения, и сразу провалился в апатию и тоску. - А он не хочет. Культуру выродки создавали, она не имеет к нашему миру никакого отношения, она - вранье... Только теперь я слышу правду...

Он перекинул тумблер, и пульт ответил; он глянул на ленту и вдруг захныкал, уронив на руки голову в шлеме.

- Да нет же, - мягко сказал профессор и ободряюще тронул человека в балахоне за плечо. Тот вздрогнул, но не поднял головы. - Не так все ужасно, - профессор встал, продолжая говорить. Стащил перчатки и отбросил их гадливым движением. Потом осторожно коснулся кнопок. Горящие дисплеи ответили беззвучными всплесками цифр, профессор сощурился, всматриваясь. Снова, уже увереннее, пробежал по кнопкам пальцами. - Знаете, над крысами проводились интересные опыты. То есть, много интересных опытов, но... в частности. Достаточно большая популяция помещалась в идеальные условия. А на периферии благоустроенного мира - всякая жуть, опасные дыры, холод... И представьте себе, обязательно есть одна-две особи, которым неймется... Едва слышно за массивной стеной загудели, разворачивая антенну, моторы. Презрев крысиный рай, они лезут в эти дыры, голодают, погибают там... Действительно спариваются реже других, действительно иногда совсем не успевают дать потомства - хотя в следующих поколениях опять появляются такие же странные субъекты. Дети по духу. Без всяких мутаций. И даже без молитв, представьте. - Летяще сутулясь над пультом, он улыбнулся грустно и мгновенно. - Их поведение бессмысленно, пока условия благоприятны. Даже вредно, поскольку грозит втянуть других в авантюры. Увести оттуда, откуда незачем уходить. Но, знаете, остальных не так-то легко сбить с толку. Их задача - снятие случайных отклонений. Честь и хвала здравомыслящим ребятам, которые без серьезных оснований не лезут черт-те куда в холод и голод... греются на солнышке, едят в свое удовольствие и без особых эмоций, зато регулярно, прыгают на подружек. Словом, обеспечивают использование видом благоприятных условий, - профессор запнулся. Глаза его, прикованные к фонтанирующим цифирью дисплеям, ввалились от напряжения; руки, как кошки, мягко и цепко падали на пульт вслепую. - Ну а надобность в тех, кому неймется, реально возникает лишь при переменах. Досадно, конечно, что неймется им по-разному и действовать сообща эти шустрики совершенно не в состоянии. Одному обязательно хочется хвост отморозить, другому, наоборот, усы подпалить, и хоть ты их режь. Потому что вид пытается заранее предусмотреть все возможные варианты катастроф, клавиши и переключатели длинно, слитно прошелестели. Тогда он отдернул руки от пульта и, порывисто вздохнув, чуть распрямился. - Во-от. А когда что-то и впрямь валится на голову - вся команда с писком бросается хвост в хвост по следу одного из малахольных собратьев, по проложенному им ненормальному пути. Доползают до норы обетованной - и снова меняются ролями, - профессор разочарованно прикусил губу и глянул на часы. Медленно опустился на стул, пригладил волосы. Со вздохом покосился на человека в балахоне. Тот был неподвижен. - Но уже в другом мире... Это, конечно, бывает не при каждом поколении. Но может случиться при каждом. Вид знает это. В любой момент есть горстка тех, кому неймется. Их не должно совсем не быть. И их не должно быть много, - он опять вздохнул, окончательно расслабляясь. - Конечно, никого не изменишь словами. Но не потому, что глупая программа. Между нами - программа-то что надо. Люби, оберегай, познавай - тоже там. Но слишком уж искажено то, что вы назвали банком оперативных данных. Мы все время стараемся использовать требования программы соседа в своих интересах. И его "люби", и его "кусай". Слова самый массовый и самый доступный вид насилия. Из ста слов девяносто семь произносятся только для того, чтобы обмануть. Заставить слушающего хотеть не того, что нужно ему, а того, что нужно говорящему. И говорят все-е-е... Сослуживцы, друзья, министры... А нули - ну что нули? Это же смотря кто кнопки нажимает... - Не вставая, он потянулся к пульту и легко тронул одну из бесчисленных кнопок. Перфоратор запнулся и заверещал бойчей. - Конечно. Крысы тоже могли бы невпопад называть своих не вовремя появившихся бедняг диссидентами, а появившихся вовремя - мессиями. Но зачем? И зачем это нам? Разве разум дан на то, чтобы усложнять простое? По-моему, чтобы понимать сложное... - Он помолчал, а потом сказал совсем безжизненно: - Понимать, например, что когда мир меняется и пора отследить и осмыслить изменения, сообразить, что давно придуманные вечные истины наконец-то стали единственным способом выживания... уверять через газеты и телевизоры, будто все идет как всегда, - преступный кретинизм... Лишающий вид всякой перспективы...