Рене Баржавель - В глубь времен

— Давление сто, температура плюс пятнадцать.

Человек в желтом покрутил два маленьких руля и повторил цифры.

— Посылайте, — приказал Лебо.

Послышалось легкое пришептывание. Воздух потек между маской и лицом женщины. Лебо разогнулся и посмотрел на своих собратьев. Его взгляд был очень серьезным, даже обеспокоенным. Медсестра, держащая газовый компрессор, вытерла пот с его лица.

— Попробуйте! — предложил Фостер.

— Один момент, — сказал Лебо. — Ждите моего сигнала… Поехали!

Бесконечные минуты. Двадцать три человека в операционной стояли и ждали. Они слышали, как кровь пульсирует у них в висках, и чувствовали, как наливаются их ноги. Камера, направленная на золотую маску, отсылала гигантское изображение на большой экран. В конференц-зале царило всеобщее молчание. Ни звука. По громкоговорителю передавалось только учащенное дыхание под марлевыми масками и свист воздуха под золотой маской.

— Сколько? — произнес голос Лебо.

— Три минуты семнадцать секунд, — ответил человек в желтом.

— Я попробую, — сказал Лебо.

Он наклонился над женщиной, ввел кончики пальцев под маску и осторожно нажал на подбородок.

Подбородок медленно поддался. Рот, которого еще нельзя было видеть, должен был открыться. Лебо взял маску в обе руки и снова очень медленно попытался ее приподнять. Он не встретил никакого сопротивления…

Лебо вздохнул и улыбнулся. Тем же движением, не спеша, он продолжал поднимать маску.

— Это как раз то, о чем мы думали, — сообщил он, — воздушная или кислородная маска. Она была зажата во рту…

Он полностью поднял маску и повернул ее. Действительно, внутри маски на месте рта находилась полая трубка из прозрачного эластичного материала.

— Вы видите! — сказал он своим коллегам, показывая внутренность маски.

Но никто даже не взглянул на маску. Все смотрели на ЛИЦО.

Сначала я увидел открытый рот. Темное отверстие открытого рта и два ряда красивых ровных зубов под бледными губами. Меня начала бить дрожь. Я столько раз видел эти открытые рты, рты людей, от которых жизнь отлетала в одно мгновение и которые становились не более чем куском мяса.

Маисов положил руку на твой подбородок, мягко прикрыл твой рот и, подождав секунду, убрал руку.

Твой рот остался закрытым…

Ее закрытый рот от того, что кровь из-за холода отлила от губ, напоминал закрытые створки раковины, веки — два длинных мягких лепестка с золотистым контуром длинных ресниц. Ноздри ее прямого тонкого носа были немного расширены. Темно-каштановые волосы, закрывавшие лоб и щеки, отсвечивали, будто на них играли волнистые отблески солнца.

Все глубоко вздохнули, и Переводчик не знала, как ей поступить. Хамак наклонился, убрал волосы со лба женщины и начал устанавливать электроды энцефалографа.

Подвал международного отеля в Лондоне строился как атомное бомбоубежище, весьма благоустроенное, чтобы удовлетворить богатую клиентуру, которая требовала безопасности и одновременно комфорта. Достаточно укрепленный листовым железом, чтобы внушать доверие, но не обеспечить защиту от атомной бомбардировки — никто и ничто не могло бы защитить никого и ничего, — подвал "Интернационаля" в Лондоне по своей архитектуре, внутреннему убранству, бетонным перегородкам, объему, звукоизоляции и уродству имел идеальные условия, чтобы стать "шейкером".

Именно так назывались обширные залы, в которых собирались юноши и девушки, чтобы, невзирая на классовые различия, материальное положение, интеллект, предаваться здесь сообща бешеным танцам. Они, подталкиваемые инстинктом к новому рождению, закрывались и уходили в себя, отдаваясь пульсации музыкальных ритмов. Они утрачивали последние предрассудки и предубеждения, которые где-нибудь в других местах могли разъединять их.

Подвал "Интернационаля" был самым мощным шейкером в Европе, одним из самых "тепленьких". Шесть тысяч юношей и девушек. Один единственный оркестр, но двенадцать ионических громкоговорителей без мембран, от которых воздух в подвале вибрировал как внутри саксотеинора.

Патрон Юни, шестнадцатилетний лондонский "петух", с коротко остриженными волосами, в очках с толстыми линзами, возглавлял административный совет отеля и арендовал подвал. До проживающих в гостинице не доносилось ни единого звука, который мог помешать их отдыху. Но иногда они спускались вниз, чтобы немного "потрястись" и возвращались очарованные и ошеломленные. Ошеломленные бурлящей юностью. Юни стоял перед звуковым пультом на алюминиевой кафедре, устроенной на сцене над оркестром, приложив ухо к огромному приемнику, слушал все мелодии, проносящиеся в эфире, и когда слышал что-то особенно зажигательное, подключал радио к громкоговорителям вместо оркестра. Он слушал с закрытыми глазами, одним ухом окунувшись в невообразимый шум подвала, а другим ловя по радио три такта, двадцать тактов, еще два такта. Время от времени, не открывая глаз, он испускал громкий протяжный крик, который проносился в шуме подвала как шипение подсолнечного масла на сковородке. Вдруг он приоткрыл глаза, отключил звук и крикнул:

— Слушайте! Слушайте!

Оркестр замолчал. Шесть тысяч потных тел оказались вдруг в тишине и неподвижности. В то время, как тупость сменялась проблесками сознания, Юни объявил: "Новости о замороженной девушке!"

Свист, брань. "По барабану!", "Плевать на все!", "Иди ее согрей!", "Пусть подохнет!"

Юни заорал:

— Свора крыс! Слушайте!

И он включил Би-Би-Си. В двенадцати громкоговорителях послышался голос комментатора. Он наполнил подвал сильнейшей вибрацией:

— Мы передаем во второй раз документ, пришедший к нам из квадрата 612. Это, без сомнения, наиболее важная новость дня…

Плевки. Тишина. С невероятно далеким скрежетом в подвал вошло пространство.

Потом послышался голос Гувера. Немного прерывающийся. Наверное, из-за астмы. Или из-за сердца, покрытого слишком большим слоем жира и эмоций.

— В эфире МПЭ, квадрат 612. Говорит Гувер. Я рад… Очень рад прочесть вам коммюнике из операционного зала: "Процесс реанимации женщины проходит нормально. Сегодня, 17 ноября, в 14 часов 52 минуты по местному времени, сердце женщины стало биться…"

Подвал взорвался от рева. Но Юни на своей алюминиевой кафедре ревел еще сильнее:

— Замолчите! Вы всего лишь жалкая толпа бродяг! Где ваши души? Слушайте!

Они подчинились. Они подчинялись этому голосу, как музыке. Главное, чтобы он мог ее перекрыть. Молчание. Голос Гувера: