Дэн Симмонс - Олимп

Орошая землю слезами, боевые товарищи собрали драгоценные кости в золотую урну, которую обернули двойным слоем тука, как требовал обычай для героев и благородных мужей. Скорбная процессия прошествовала с погребальным фиалом по улицам и площадям Илиона (крестьяне и воины с равной почтительностью молча уступали дорогу) и доставили прах на расчищенную от мусора площадку, где прежде находилось южное крыло дворца Приама, разрушенного восемь месяцев назад бомбами олимпийцев. В сердце изрезанного кратерами пространства высился временный курган, возведенный из каменных глыб — обломков здания, в котором уже покоилась царица Гекуба, жена Приама. Теперь один из ее сыновей покрыл урну с останками другого тонкой льняной пеленой и сам водрузил сосуд на место.

— Здесь, брат мой, мы полагаем на время твой прах, — произнес Гектор перед лицом людей, последовавших за ним, — и пусть земля укроет его, доколе мы не обнимемся в сумрачном Доме Смерти. Когда эта война окончится, оставшиеся в живых возведут над тобой, над нашей матерью и всеми павшими в бою — думаю, и надо мною тоже, — достойный надгробный холм не хуже великих обиталищ Аида. Ну а сейчас — прощай, брат.

Благородный Приамид и его люди вышли наружу. Сотни дожидавшихся воинов засыпали каменный курган рыхлой землей, нагромоздив сверху солидную кучу камней и обломков.

После чего Гектор, не спавший вот уже две долгие ночи, устремился на поиски Ахиллеса, горя желанием возобновить сражение с бессмертными. Сегодня он как никогда жаждал их золотой божественной крови.

Очнувшись на рассвете, Кассандра увидела, что почти раздета (платье было жутко разодрано и помято), лежит на чужой кровати и вдобавок привязана шелковыми веревками за кисти и лодыжки. «Что за притча?» — удивилась провидица. Неужели она вновь нагрузилась до чертиков и позволила затащить себя «на чашечку кофе» какому-нибудь смазливому солдатику-извращенцу?

Тут ей припомнилось вчерашнее погребение, а потом и обморок. Андромаха и Елена сердито требовали… «Вот дерьмо, — нахмурилась дочь Приама. — Мой длинный язык опять навлек неприятности на мою…» Она осмотрелась. Внушительные каменные плиты, запах подземной сырости, ни единого окна. Вполне похоже на чей-нибудь пыточный подвал. Пленница принялась извиваться, немилосердно дергая за гладкие бечевки, но те оказались ужасно прочными, да и узлы вязала опытная рука.

«Вот дерьмо», — повторила про себя Кассандра.

В комнату вошла Андромаха и застыла, глядя на узницу сверху вниз. Оружия при вошедшей не было, но пророчица легко представляла себе острый кинжал в ее рукаве. Женщины долго молчали. Наконец ясновидящая не выдержала:

— Пожалуйста, отпусти меня, подружка.

— Лучше я тебе глотку перережу, подружка, — произнесла супруга Гектора.

— Тогда режь, сука, — отозвалась дочь Приама. — Нечего попусту трепаться.

Пленница почти не боялась. Даже в калейдоскопе изменчивых призраков предвидения последних восьми месяцев, с тех пор как умерло прежнее будущее, Андромаха никогда не поднимала на нее руки.

— Кассандра, как у тебя повернулся язык заговорить про моего младенца? Тебе не хуже других известно: восемь месяцев назад Афродита и Афина Паллада явились в детскую комнатку, зарезали моего малыша вместе с кормилицей и заявили, что боги Олимпа, рассерженные неудачной попыткой Гектора сжечь корабли аргивян, выбрали в жертву не годовалую телку, а нашего Астианакса, которого мы с отцом нежно звали Скамандрием.

— Чушь собачья, — откликнулась узница. — Развяжи меня.

Голова у нее раскалывалась. Так всегда бывало после особенно ярких видений.

— И не подумаю, пока не скажешь, почему тебе взбрело на ум болтать, будто бы я подменила свое дитя ребенком рабыни. — Андромаха смерила молодую невестку холодным взглядом. Клинок уже поблескивал у нее в руке. — Разве я могла пойти на такое? Разве подозревала, что богини явятся именно в тот момент? Да и зачем все это?

Провидица вздохнула, прикрыла веки.

— Никаких богинь там не было, — устало, но с вызовом промолвила она и снова открыла глаза. — Узнав о гибели Патрокла, дражайшего друга Ахилла, от рук Паллады (что наверняка окажется очередной ложью), ты задумала или сговорилась с Еленой и Гекубой прикончить сына кормилицы — погодка маленького Астианакса, а заодно и бедную мать. И уже потом объявила Гектору с Пелидом и прочим сбежавшимся на твои вопли, будто бы в окровавленной детской побывали сами бессмертные.

В зеленоватых очах Андромахи сверкали льдинки вечной мерзлоты, сковавшей недоступную вершину.

— Мне-то что за радость?

— А как же наш секретный замысел? Троянские женщины давно лелеяли мечту остановить кровавую войну, отвлечь своих мужчин от сражений с ахейцами. Прежняя война должна была, по моим пророчествам, принести в наш город гибель и разрушение. Слушай, это была блестящая мысль. Я преклоняюсь перед твоей решимостью.

— Если даже ты и права, — откликнулась супруга Гектора, — значит, я собственноручно втянула всех в еще более безнадежную битву с богами. Вспомни свои прежние предсказания: многим из нас грозило рабство, но не смерть.

Ясновидящая неуклюже попыталась пожать плечами, забыв о веревках и растянутых руках.

— Ты думала лишь о спасении сына, которого, как мы знали, ждала ужасная гибель, превратись наше прошлое будущее в текущее настоящее. Я тебя понимаю.

Андромаха протянула нож.

— Значит, жизнь моей семьи, даже Гектора, зависит от того, заикнешься ли ты об этом еще раз и поверит ли тебе всякий сброд — не важно, троянский или ахейский. Убрав тебя, я обеспечу нашу безопасность.

Кассандра выдержала ровный взгляд взрослой женщины.

— Мой дар предвидения может еще послужить вам, подруга. Когда-нибудь он даже может спасти твою жизнь, или Гектора, или Астианакса, где бы ни укрывался твой сын. Ты же знаешь, когда на меня находит, я не владею собой, мелю все, что вздумается. Давай так: ты, Елена или кто еще с вами в сговоре, держитесь рядом, а то и приставьте рабыню покрепче, пусть затыкает мне рот, когда снова начну чесать языком. В случае чего — убейте.

Невестка Приама помолчала, закусив губу, потом наклонилась и перерезала шелковую веревку, завязанную на правом запястье пленницы. Избавляясь от остальных, она проронила:

— Амазонки приехали.

Целую ночь Менелай провел в беседах со старшим братом; когда младая Эос простерла из мрака розовые персты, он уже был готов действовать.

До восхода солнца перемещался Атрид от одного греческого стана к другому вдоль побережья, вновь и вновь переживая рассказ Агамемнона о пустых городах, безлюдных крестьянских полях, заброшенных гаванях, о судах без команды, качающихся на якоре у берегов Марафона, Эритреи, Халкиды, Авлиды, Гермионы, Тиринфа, Гелоса и дюжины других приморских городов. Слушал, как предводитель повествует притихшим ахейцам, аргивянам, критянам, итакийцам, лакедемонцам, калиднийцам, вупрасийцам, дулихийцам, пилосцам, пиразийцам, спартанцам, мессеисянам, фракийцам, окалеянам — всем без исключения союзникам с материковой Греции, скалистых островов и самого Пелопоннеса о том, что их земли стали необитаемы, жилища — покинуты людьми, словно по воле богов: пища гниет на столах, смятые как попало одежды оставлены на ложах, теплая вода ванн и бассейнов зарастает водорослями, клинки ржавеют без ножен. Глубоким, могучим, раскатистым голосом пространнодержавный Атрид описывал корабли на волнах, с парусами — не убранными, полными ветра, но разорванными в клочья (хотя, по его словам, небосвод был ясен и море вело себя на диво прилично в течение целого месяца плавания); руки рабов не касались опущенных весел на полногрудых афинских судах, нагруженных товарами под завязку; гигантские ялики из Персии осиротели без своих неповоротливых матросов и совершенно никчемных воинов; изящные египетские красавцы замерли у причалов, словно забыв о пшенице, которую собирались везти на родную землю.