Роберт Хайнлайн - Марсианка Подкейн

— Все?

— Все, капитан, — ответил голос суперинтенданта. — Как мы уложились во время?

— Две минуты тридцать семь секунд. Твои парни могут готовить кошельки — тревога не учебная.

— Так я и думал. Стало быть, выиграл у старшего помощника.

И суперинтендант прошел мимо моей ячейки, неся кого-то на руках. Я было села, но треснулась лбом о верхнюю полку — аж искры из глаз посыпались.

Пассажирка, которую нес суперинтендант, была без сознания, голова ее бессильно запрокинулась на его плече. Вначале я не поняла, кто это, потому что лицо было ярко-красного цвета, а потом узнала — и сама чуть не хлопнулась в обморок. Миссис Ройер…

Ну да, покраснение — первый симптом… Даже если солнечный ожог или просто под ультрафиолетовой лампой пересидишь, прежде всего кожа розовеет — или красной становится…

Но как она ухитрилась так быстро набрать эту дозу жесткого излучения? Ожог ведь просто ужасный! Неужели только из-за того, что в убежище ее принесли последней?!

Но если такой ожог, то она не в обмороке — она уже мертвая!

Значит, все, кто добрался до убежища последними, успели накопить по две-три летальных дозы! Еще несколько часов они не почувствуют этого и еще несколько дней проживут… но они на самом деле такие же мертвые, как если бы остыли и закоченели.

Сколько же здесь таких? Наверное… то есть, наверняка — все пассажиры первого класса, там защита слабее и до убежища дальше.

Значит, и дядя Том с Кларком…

Я впала в отчаянье и пожалела, что была в рубке, а не с ними. Не хочу я жить, если дядя Том с Кларком там умирают.

К миссис Ройер я не питала никакой симпатии. Пламенно-красное лицо ее меня потрясло, но она мне нисколечки не нравилась. Я считала ее паразиткой с грязными мыслишками. Умри она, скажем, от порока сердца, я бы и не вздрогнула; ведь никто не плачет по миллионам и миллиардам умерших в прошлом и по тем, кто сейчас живет или родится на свет с тем, чтобы неизбежно умереть когда-нибудь (чего и мне лично не миновать), так что же печалиться оттого, что рядом закончил свой жизненный путь нелюбимый и даже презираемый тобой человек? В любом случае, на сожаления по поводу миссис Ройер меня уже не хватило бы; сердце мое было переполнено бедой, случившейся с дядей и братишкой. Я кляла себя за то, что не была поласковее с дядей Томом и, напротив, всегда вынуждала бросать личные дела ради моих дурацких проблем. Я жалела о всех наших драках с Кларком — он же, в конце концов, еще маленький, а я уже почти взрослая женщина; надо было снисходительнее относиться к нему…

Из глаз ручьем хлынули слезы, и я чуть не прослушала первые слова капитана.

— Друзья, — сказал он спокойно и твердо, — команда и гости корабля. Тревога не учебная. Мы на самом деле попали в радиационную бурю. Пугаться не следует. Все мы, до единого, в полной безопасности. Главный хирург проверил личный радиометр у того, кто прибыл в убежище последним; показания — в пределах нормы. Даже если эта доза добавится тому, кто облучен больше всех на корабле — кстати, это не пассажир, а член экипажа, — она все еще будет оставаться в пределах, безопасных для здоровья. Как личного, так и генетического. С вашего позволения, повторюсь: никто не переоблучился и не переоблучится. Просто придется потерпеть некоторые незначительные неудобства. Хотелось бы мне знать, как долго нам придется пребывать в убежище. Но, к сожалению, я этого не знаю. Возможно, несколько часов; возможно, несколько дней. Самая длительная по времени из зафиксированных бурь длилась менее недели. Будем надеяться, что наше Солнце не обойдется с нами слишком сурово. Однако убежища не покинет никто, пока с «Гермеса» не придет радиосигнал об окончании бури. Как только мы его получим — проверить корабль и безопасность ваших комфортабельных кают недолго. Но до того следует проявлять дисциплинированность и быть терпимыми друг к другу.

Как только капитан заговорил, мне стало полегче. Голос его успокаивал — как голос матери, утешающей ребенка: все хорошо, все уже кончилось… Напряжение и испуг сменились усталостью.

Но вскоре я подумала: а не мог ли капитан Дарлинг объявить, что Все В Порядке, когда Все — Хуже Некуда? Именно потому, что терять больше нечего…

Я припомнила все, что знала о лучевой болезни, — от простых гигиенических правил, которым учат еще в садике, до пленки мистера Кланси, которую прочла на той неделе.

Скорее всего, капитан сказал чистую правду.

Почему? А вот почему. Если бы сбылись мои самые страшнейшие страхи и нас накрыло бы так, как будто рядом взорвалась атомная бомба, все равно можно было бы что-нибудь предпринять. Нас в таком случае разделили бы на три группы: во-первых — это те, кто вовсе не облучен и умирать не собирается (то есть все из рубки и убежища, да еще почти все пассажиры третьего класса), во-вторых — облученные так, что их уже не спасти (почти все из первого класса), и в-третьих, те (не знаю, сколько), чья жизнь в опасности, но их можно спасти с помощью быстрых и решительных мер.

И эти самые решительные и быстрые меры уже принимались бы. Проверка радиометров, изоляция тех, кому срочно нужна помощь. А тем, кто наверняка умрет, кололи бы морфий и держали бы их отдельно от остальных, ну а необлученных собрали бы всех вместе, чтобы не путались под ногами, или приставили бы помогать санитарам спасать тех, кого еще можно спасти.

Это — наверняка. Однако вокруг вообще ничего подобного не происходило, только малыши попискивали да соседки что-то бубнили между собой. Точно; и радиометры-то далеко не у всех проверяли — только у нескольких, прибывших последними…

Значит, капитан сказал нам чистую-пречистую правду.

На душе стало так легко — я и думать забыла, что лицо у миссис Ройер — цвета спелого помидора; по телу разлилась приятная теплота… Какое счастье, что дядя Том вовсе не собирается умирать и братишка будет жить и еще доставит мне немало хлопот! С этими мыслями я почти заснула…

…и тут же соседка справа завизжала:

— Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!!!

Вот тут я смогла своими глазами полюбоваться на «принятие быстрых и решительных мер».

Откуда ни возьмись, рядом возникли двое матросов со стюардессой; крикунью схватили, стюардесса одним махом запечатала ей рот кляпом и сделала укол в руку. Женщину придержали, пока она не перестала биться, а потом один из матросов поднял ее и унес куда-то.

Вскоре другая стюардесса принесла снотворное и собрала радиометры. Многие снотворное приняли, но я отказалась — не люблю таблеток и уж всяко не собираюсь глотать их, чтобы вырубиться и не видеть окружающего. Стюардесса настаивала, но меня переупрямить тяжело. Пришлось ей, пожав плечиками, удалиться. После этого было еще три-четыре случая клаустрофобической истерики — а может, просто истерики, кто знает. Все они были пресечены быстро и без шума; вскоре в убежище стало тихо — разве что кто-то храпел, кто-то шептался, да без конца то здесь, то там плакали малыши.

В первом-то классе младенцев не было — как и детей вообще. Во втором ехало довольно много ребят; третий же был ими просто напичкан, точно каждая семья везла как минимум одного. Скорее всего, так оно и было — в третьем классе почти одни земляне, переселяющиеся на Венеру. Земля слишком уж перенаселена, и человек с большим семейством очень легко может дойти до состояния, когда отъезд на Венеру покажется ему лучшим выходом из безвыходного положения. Он подписывает контракт, и «Венус Корпорейшн» оплачивает его проезд авансом, в счет будущих заработков.

Наверное, тут все по-честному. Люди хотят уехать с Земли, а на Венере людей не хватает. Но я лично только рада, что Марсианская Республика таких субсидий иммигрантам не дает — иначе мы бы в этих иммигрантах просто потонули. Конечно, мы иммигрантов принимаем, но для этого надо самому оплатить проезд в оба конца (обратные билеты хранятся в комиссии по ДОЗ, и деньги за них можно получить обратно только через два года).

И совершенно правильно. Минимум треть иммигрантов просто не могут приспособиться к нашей жизни, и если ностальгия и уныние кого-нибудь из них вконец замучили, обратный билет окажется очень кстати. Не могу понять, как это Марс может не понравиться. Однако, если уж так случилось, лучше уехать поскорее.

Так я и лежала, размышляя о подобных вещах; непривычная обстановка малость утомила, и еще непонятно было, отчего никто не займется бедными малышами.

Свет в убежище притушили, и, когда ко мне подошла Герди, я узнала ее только по голосу.

— Подди, — тихонько, но отчетливо шепнула она, — ты здесь?

— Да вроде, — я тоже понизила голос. — А что?

— Ты малышей пеленать умеешь?

— Еще бы!

Я вспомнила Дункана — совестно сказать, но уже дней несколько такого не бывало. Может, и он меня уже забыл? Вот вернется старушка Подди, а он ее и не узнает…