Ильдар Абдульманов - Царь Мира

Излишне говорить, что все средства массовой информации буквально кипели, обсуждая последние события. Чего только не было в эти дни в газетах, телепрограммах, многочисленных интервью, заявлениях, дискуссиях… Впрочем, можно сказать, чего в них не было — не было ни одной строчки и ни одного слова очевидца событий — Джонатана Гейтса. Вернувшись с Дансинг-Хилл, он с нетерпеливой дрожью в пальцах включил свой компьютер — и не написал ни одного слова. Он просидел час за клавиатурой, уставившись невидящими глазами в мельтешащий звездочками экран. Мыслей было в избытке. Они сплелись в его голове в невообразимый клубок, и он не мог его распутать. Был ли Царь авантюристом, эгоистом и трусом, был ли он убийцей, виновны ли в случившемся политики, правильно ли вела себя Царица, уничтожив пришельцев и тем самым обрекая Землю на возможное нашествие, был ли героем Мак-Гроу или он решал личные проблемы и его вмешательство оказалось излишним, и сам он, Гейтс, имеет ли он право занять какую-то определенную позицию во всем этом?…

Гейтс отказался что-либо писать или говорить на эту тему. В конце концов убедившись, что это не кокетство и не попытка набить себе цену, от него отстали. Он продолжал работать в газете, мечтал написать книгу о недолгом царствовании Эдуарда Власова, но каждый раз, пытаясь начать ее, обнаруживал в голове все тот же запутанный клубок, и не было нити, за которую он мог бы потянуть.

Всего лишь три дня понадобилось кардиналам, чтобы вновь собраться в Сикстинской капелле и вернуть престол «законному» Папе. Но был среди них один человек — а может, и не один, — который в душе был не согласен с этим решением. Какие-то странные мысли посещали Казароли в эти дни. Он вспоминал громоздкую устаревшую затхлую структуру Католической Церкви, когда-то казавшуюся ему величественной; вспоминал, с каким достоинством и искусством вела себя в эти дни «Мама Римская» Лючия Джентильони; вспоминал фразу Царя о «красоте, отпирающей двери, перед которыми бессильны любые ключи», его странную просьбу помолиться о душе космического язычника, дабы не бродила она в одиночестве среди звезд. Он исполнил эту просьбу, и еще более странные мысли и искушения овладели им — он грезил о новой Церкви, Церкви красоты — не только духовной, ибо нет и не может быть красоты духовной в уродливом теле. Но малейший призрак раскола страшил его. Как знать, что бы сталось с кардиналом Джакомо Казароли, попади ему в руки волшебное зеркало. Но оно исчезло, возмутив души лишь нескольких землян и сделав их планету неизбежной мишенью для грядущего нашествия.

Джин сама открыла дверь, и Мак-Гроу поначалу даже не узнал ее. Когда он видел ее, Джин, в последний раз, это была жизнерадостная девушка, подросток. Сейчас перед ним стояла взрослая женщина, лет на десять старше той Джин.

— Это вы? — чуть удивленно, но почти равнодушно сказала она.

— Можно мне войти, Джин?

Она не ответила, повернулась, пошла прочь от двери. Мак-Гроу зашел, захлопнул дверь. В комнате был лишь один стул. Джин села на кровать и застыла в какой-то неудобной позе.

Так она и просидела до конца их разговора. И такой она осталась в его памяти — словно больная птица на жердочке.

— Он правда погиб? — спросила Джин.

— Да.

— Вы не смогли его защитить? Или не захотели?

— Это имеет значение?

— Наверно, нет. Все его не любили, и вы в том числе.

— Почему ты так думаешь?

— Я когда вас увидела, подумала, что вы плохо к нему относитесь. А он… Он, по-моему, думал, что вы его друг и готовы отдать за него жизнь.

Дарби молчал. Если бы Эдик был так же проницателен, как Джин, Мак-Гроу тогда выдал бы себя одним взглядом. Но все сложилось иначе. Все… Когда он ехал к Джин, он хотел рассказать ей, что сделал с ним Царь и что он, Мак-Гроу, сделал с ним, он хотел сказать Джин, что она для него — последняя надежда вернуться к жизни и он любит ее, готов оберегать от всех, готов отдать за нее жизнь.

Но он встретился с другой Джин. И не знал, как к ней отнестись. Он чувствовал только, как неуместны были бы его излияния, как равнодушна она ко всему и ко всем. Легче было разбудить покойника, чем вернуть прежнюю Джин.

И потому он сидел и молчал. Ее это не тяготило. Она думала о чем-то — и Дарби казалось, что все эти дни после гибели Царя она думает об одном и том же.

Так прошло минут десять, а может быть, и полчаса.

— Тебе нужно уехать отсюда, — сказал вдруг Мак-Гроу.

— Зачем?

— Легче будет забыть все. Жизнь ведь не кончилась. Она молчала.

— Джин! — громко сказал Дарби.

Он подошел к ней, присел на корточки, заглянул в глаза.

— Хочешь уехать со мной?

— Нет, — равнодушно сказала она.

— Но что же ты будешь делать дальше? Вот так сидеть в пустой квартире, чего-то ждать? И чего же?

— Вы не беспокойтесь, мне есть чего ждать.

Она взглянула на него, и взгляд у нее был не потухший, не безжизненный. Он был равнодушным, да, но жизнь в нем была. Жаркая волна ударила Мак-Гроу в голову, он поспешно выпрямился. Только бы не… Но о чем тогда она могла говорить?

— Ты ждешь ребенка? — хрипло спросил он, с трудом выговаривая слова.

— Да, — тихо ответила она.

— От него?

Она чуть усмехнулась, вернее, просто шевельнула уголком рта, словно он сказал несусветную глупость, но она была выше этой глупости.

— Джин, послушай меня. Тебе нельзя… Нельзя рожать этого ребенка. Ведь Власов был… почти нечеловек, понимаешь? И ребенок этот будет… неизвестно каким… чудовищем. — Он помолчал и почти шепотом проговорил: — Тебе нельзя рожать этого ребенка, Джин. Ты должна от него избавиться.

— Подите прочь, — сказала она равнодушно.

— Я не уйду, пока ты не пообещаешь мне сделать это. Ты пойдешь сейчас со мной. В больницу. И избавишься от ребенка… это будет чудовище, нечеловек, пойми меня, Джин.

Она молчала. Мак-Гроу был ошеломлен, и потому трезвая мысль о том, что отношения Эдика и Джин начались совсем недавно, и она вряд ли могла точно знать, что забеременела, не приходила ему в голову. Если, будучи в России, он все это сознавал и говорил с девушками о будущем медицинском обследовании, то здесь, с Джин, с девушкой, к которой его безумно влекло, которая означала для него возвращение к жизни, — здесь он принял на веру ее слова. Оба они были словно безумны, оба были ослеплены непонятными чувствами. Не любовью, нет, скорее сумасшедшей надеждой. Она, деревенская девчонка, уже грезившая о царской жизни, и теперь, чтобы не сойти с ума от рухнувшей мечты, лепетавшая о будущем ребенке, царском отпрыске, и он, человек, которому ампутировали душу, а остатки ее он утопил сам в стальном шаре и все же еще надеялся на восстановление этой души, — такой была эта странная пара странно связанных между собой людей, случайно сошедшихся в убогой квартирке на окраине Эдинбурга.