Николай Атаров - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3. 1957 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

Глаза покраснели. Он продолжал:

— От одиночества и тоски места себе не находил. Потом шибко пить начал… И пропал бы по буйности натуры, кабы вот ее, Аленушку мою, не встретил. Пожалела она меня, поняла. Поженились мы, и легче мне стало. А уж как детишки пошли, и вовсе как будто я успокоился. То есть, конечно, не совсем, тоска по родным местам сосет. Зачем казаку в Африке жить, разве она наша? Но с другой стороны, семья-то ведь везде семья, к месту привязывает. А что черные, то это, я так догадываюсь, солнца здесь очень много, вот и всё. Попали бы мы, русские, под такое солнце на тысячу лет, и мы бы почернели… Негры — народ добрый, простой, вроде нашего, душевный, доверчивый, любезный. Плохо, конечно, что до грамоты их не допускают, но тут разбойники-хозяева за свой интерес стоят… А баба у меня хорошая, хозяйственная и ласковая. И на ребят пожаловаться не могу. Умные ребята… Ведь как поначалу скучал я, одиночкой, а теперь вот уже шестеро нас, русских. Есть с кем душу отвести…

Он обнял за плечи старшего мальчика, тихо ластившегося к нему во время рассказа, и погладил по курчавой, как самый мелкий каракуль, головке. Мальчик благодарно прижался к нему.

— Что дальше буду делать, не задумываюсь. Пропасть — не пропадем. Даст бог день, как говорится, даст и пищу. Руки здоровы, и голова на месте. Да все же и скопил я кое-что за эти годы. Я насчет будущего говорю. Образование надо будет детям давать, а как это сделаешь, когда сам-то я малограмотный. Ведь тут и букварь русский нужен, и арифметика, и, там, история да география, и чтобы все правильно, на своем, на русском языке. А где все это достанешь? Эх, обрубила судьба концы!.. А то ведь их и на Дон послать не стыдно было бы — пловцы они все у меня отменные, рыболовы хорошие, прирожденные речные жители…

Веселоглазый курносый мальчик лет семи, Сенька, жадно слушал нашу беседу. Отец подтянул его к себе, легонько шлепнул его по ситцевым полосатым штанишкам и засмеялся…

На склоне дня осматривал я крепкое хозяйство Топорковых: скотный двор, и птичник, и большой огород с необычно широкими русскими грядами, остро и пряно пахнувшими к вечеру, и слушал сетования хозяина на то, что земля здесь хорошая, тучная, урожайная, а все-таки чужая, не выгонишь на ней ни вишни, ни яблони, ни крыжовника. А потом ел прекрасный борщ, вкус которого давно забыл, и слушал лихие донские песни в исполнении домашнего хора. Хозяин ни за что не хотел отпускать меня. И мне пришлось прожить два дня в обществе черных казачат, с которыми я очень подружился. На рассвете третьего дня я сердечно прощался с гостеприимным Степаном Евстигнеевичем Топорковым. Он был возбужден до крайности. Весь предыдущий день мы проговорили о России. Он ничего не знал — не знал о том, что фабрики, заводы и земля давно стали собственностью народа; о том, какой расцвет во всех областях жизни переживает новая Россия; о том, как семиверстными шагами идет она к своему прекрасному будущему; о том огромном влиянии, которое оказывает она на всех трудовых людей в мире… Он долго тряс мне руку, обнимал, просил писать ему («только буквы покрупнее») и при первой же поездке в Европу узнать как можно подробнее, что происходит на Донщине…

— Разбередили вы мою душу! С новыми силами теперь правды добиваться буду. И добьюсь! — стукнул он по столу тяжелым, как кувалда, кулаком. — Любую стену теперь прошибу! Надо будет — всем скопом через целый свет пешком пойдем, а до своих краев доберемся. На родной земле и солнце краше, и кусок черствого хлеба слаще заморских ананасов…

«Зачем казаку жить в Африке, ведь она не наша!» — вспомнилось мне. И я отчетливо представил себе уроженцев Черного материка — Сеню Топоркова и его братишек, «речных жителей», — на берегах широководного Дона…

ЖИЗНЬ ПРИКАЗЫВАЕТ

Вновь тряска на грузовике по невозможной дороге. За нею — дни пеших походов, ночи среди бушующей звуками тропической тьмы и блуждания уже совершенно без всяких дорог по первозданной целине с компасом в руках.

Новый район мой отстоял почти на полторы тысячи километров от мест первой экспедиции. Шутка ли — полторы тысячи километров, расстояние от туманного Парижа до жаркого Неаполя! Но и тут все то же: та же брусса, те же нищие поселки, те же голодные негры, те же тяжелые корзины на головах у женщин, те же худенькие пузатые голые дети с просящими глазами, те же мечети со страусовыми яйцами на глиняных куполах. Позже, впрочем, увидел я и особенности нового края. Здесь уже попадались люди из недалекой отсюда Дагомеи. Не только во внешнем облике, но и в обычаях они значительно отличаются от коренного населения.

В этих местах довольно часто встречается железная руда. Металл выплавляется примитивными методами. Строится высокая глиняная домна с прямой трубой, засыпается кусками руды и раскаляется снизу громадными поленьями особых древесных пород, дающих очень высокую температуру. Конечно, железо получается нечистое, шлак откидывается лишь поверхностно, грубо, но все же и оно при закалке дает материал, вполне пригодный для выработки топоров, молотков и наконечников для копий и стрел. Металлургия находится почти исключительно в руках предприимчивых марабу, которым их промышленный доход и священные требы дают возможность жить значительно богаче своих прихожан и приобретать не только зонтики и шляпы из рафии, но и европейское платье давно вышедших из моды покроев — а всякая гнилая дрянь, завалявшиеся на складах запасы полувековой давности неизменно ведь направляются из Европы в колонии, где все найдет сбыт.

Меня снабдили на базе недоброкачественными галетами и сухарями. Я купил несколько мешков муки, а об остальном позаботился наш находчивый Цезарь. Мы выпекали хлеб в брошенных муравьями термитниках. Гигантские постройки в человеческий рост и выше оказались как нельзя более подходящими для хлебопечения. Цезарь очищал и расширял центральное помещение муравьиного дворца и сильно его отапливал. Сложные коленчатые ходы были словно специально сделаны для печи. Цезарь выметал уголь, подстилал листья растений, замазывал глиной отверстия ходов, и хлебы выпекались лучше, чем в иной европейской булочной. Свежий хлеб с медом диких пчел, поселения которых открывали мы во множестве, был новым нашим лакомством в этой экспедиции.

Много и горестного и отрадного связалось у меня в сердце и памяти со вторым этапом моей работы под тропиками.

Я был уже вполне африканцем, безошибочно ориентировался в звездном небе, по местным признакам определял приближение грозы и близость льва, ознакомился с тамошней фармакопеей, умел принять на ночь все меры предосторожности против ядовитых насекомых и знал уже около тысячи негритянских слов.