Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

— Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.

Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.

Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила — «Жамэ!», иногда всерьез, в защитной стойке — «Никогда не дождешься!».

А чего там, собственно, дожидаться — спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.

Я спросил ее:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.

Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!

— Так я остаюсь?

— На ночь? — уточнил я на всякий случай.

— Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.

Эта их манера по фамилии звать!

Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.

— Ага, Вер?

Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.

Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.

Она нежно-нежно:

— Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?

— А?

— Все прощаемся и прощаемся…

— Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А…

— Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось… что в этой комнате труп?

Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.

— Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?

— Ты ничего не чувствуешь? — тихо-тихо…

Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.

Но почему именно труп?

— Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, — с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.

— Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил…

— Вот видишь.

Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся — будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, — страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.

И я сказал Вере:

— Ладно. Оставайся, раз так.

И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.

А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома — была мрачна).

— Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.

— Я сама не знала. А почему «уж совсем»? Разве это что-то меняет?

Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.

— Ну все-таки, — рассудительно сказал я. — Как-то это… я не знаю… Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?

Вера показала зубки.

— А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?

Я взорвался.

— Ну, все, хватит, — говорю. — Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это…

— Хотел-хотел, — замурлыкала моя Вера. — Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.

— Ты, что ли, пробовала? — обиделся я.

— Аск! — гордо сказала Вера.

Я привстал на локте.

— То есть?

Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.

— Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.

Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.

Сначала позвонил Манолис.

— Вот что, уважаемый Вова, — начал он злобно и без всякого «здрасьте», голосом, удивительно юным и свежим. — Я в эти ваши игры играть отказываюсь.

— А? — спросил я.

— Отказываюсь самым категорическим образом!

— Э-э-э… я, может быть, не совсем… Что вы имеете в виду?

— Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!

Я брякнул трубку.

— Ну вот, — победоносно объявил я Вере. — Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.

— Хм! — Верочка недоверчиво приподняла брови.

И опять закричал телефон.

Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.

— Где моя дочь, Владимир?

— Э-э-э, я…

— Не л-лгите! Она у вас.

Пожав плечами, я отдал трубку Вере.

Я ошибся. Не скучным было ее лицо — застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос — бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.

— Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.

Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.

Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.

— Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.

Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)

— Публико морале, — понимающе сказал я. — Моральный кодекс строителя коммунизма.

Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.

— Коммунистов ненавижу зоологически! — прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. — Это я, по параллельному. Ну, как там?