Виталий Владимиров - Свое время

Жанне легко. Жанна никогда не опаздывает. Для Жанны все всегда ясно. Поэтому она такая лучезарная.

На второй этаж я поднялся по правому полукружию лестницы, хотя равнозначно идти что по правому, что по левому, и все-таки я всегда ходил почему-то справа.

В редакции было тихо. Примерно через час начнутся звонки, совещания, придут авторы, а пока можно еще разок просмотреть статьи, идущие в очередной номер. Я как-то задумался в такую тихую минуту - чем же я все-таки занимаюсь, на что трачу основное время своей жизни? Кто-то что-то создал, сделал, придумал, например, новую технологию разливки стали в вакууме, эту технологию проверили, внедрили, написали об этом статью, созвали экспертную комиссию, прислали рукопись в редакцию. Мы отправили ее на рецензию, обсудили на редколлегии, опубликовали. Мое дело дозвониться рецензенту, члену редколлегии, отредактировать, вычитать гранки, верстку, сигнальный номер... Сделать текст грамотным по технической терминологии, убрать грамматические несуразности, выявить, подать главное смысл статьи и исчезнуть в маленькой строке выходных данных: редактор Истомин В.С. Каза лось бы, все ясно.

Нет. За внешней стороной этого процесса, как за гладью реки, есть свои течения и круговороты. Давно замечено, что слово, опубликованное на газетной странице или в книге, обладает колдовской магией достоверности, причем намного большей, чем это же слово, написанное от руки или даже напечатанное на машинке. Листая пахнущие свежей типографской краской листы, я каждый раз, как незнакомый, как невиданный ранее, читал мною же правленый текст. И ощущал, какая незримая власть дана мне как редактору. Сложнее, когда я сам превращался в автора. Я знал, что обязательно попаду в плен чуждого вкуса, иного взгляда, отличного от моего кругозора, и поневоле сам начинал редактировать себя, вгоняя свои экспрессии в прокрустово ложе стандарта.

Вот и выходит, что смысл моего основного времени жизни - остаться личностью, самим собой, не деформироваться под давлением штампа. И не деформировать других.

А разве не в этом вообще смысл жизни?

Ян поймал мой взгляд и, подмигнув одним глазом, кивнул головой на дверь.

Мы вышли.

Ритуал перекура в издательстве сложился как-то сам по себе, соблюдался неукоснительно и был приблизительно одинаков по составу участников на лестничной площадке четвертого этажа под маршем, ведущим на крышу, на старом продавленном диване собиралась вся наша "похоронная команда": молодежь из разных редакций. Нечасто, но неотвратимо истекал срок жизни кого-то из родных и близких сотрудников издательства и возникала чисто бытовая проблема: кому-то надо было вынести гроб. Работка нелегкая, требовались крепкие руки и нервы, кидался клич в поисках добровольцев, отказываться неудобно - как не помочь людям в беде, и в результате за два с небольшим года я насмотрелся на чужое горе и увидел, как по-разному провожают ушедших - кого в безысходной тоске, кого со светлой грустью, а кого в равнодушной маске скорби. Каждый заслужил свой исход, каждый сам себя привел к своему итогу.

На диване, по-наполеоновски скрестив руки, нога на ногу сидел Алик Синецкий - жгучий брюнет с черной каракулевой головой и постоянно напряженным горящим взглядом. Рядом поблескивал круглыми очками Лева Фалин, тихий паренек из корректорской. Он постоянно задавал вопросы, причем иногда настолько наивные, что даже Алик Синецкий с трудом отвечал на них, а уж он-то в карман за словом не лез. На валике дивана примостился лысый, круглолицый, глазки пуговками Паша Шулепов. Его вряд ли можно было при числить к молодым, но он был веселый, покладистый мужичок и легко уживался в нашей компании.

Алик, как всегда мрачно возбужденный, сегодня был совсем хмур. Еще бы. Вчера его любимое московское "Динамо" проиграло на кубок совсем неизвестной команде "Политотдел" из Узбекистана, о чем я, не удержавшись, язвительно ему напомнил:

- Примите мои соболезнования, сэр.

- Начало сезона, по колено в грязи бегали, вот посмотрим осенью, кто кого.

- А что, уже играют в футбол на стадионах? - спросил Лева Фалин. Никогда не был, это разве интересно?

- Для тех, кто понимает, - презрительно скривил губы Алик. - Кстати, в хоккей еще тоже играют.

- Эдак они вскорости круглый год мячик да шайбу гонять будут, - улыбнулся Паша Шулепов. - Тоже занятие.

- А что это у вас в корректорской за новое диво объявилось? - спросил Ян у Левы.

- Грушина. Полина, - бесстрастно информировал Фалин.

Паша Шулепов, наоборот, необычайно оживился, даже соскочил с валика дивана.

- Ага, Поленька. Ямочки такие под коленками и на локоточках. Когда ручку согнет. Вот так.

И Паша показал, как Грушина сгибает ручку.

- Тебе бы, Паша, снайпером быть. Без бинокля все видишь, - заметил я.

- Глаз у меня острый, - согласился Паша. - Но служил я в войну, извините, не снайпером. Наш взвод целый полк обстирывал.

- Главнокомандующим банно-прачечным трестом состоять изволили? - насмешливо спросил Алик.

- Почти что так выходит. Двадцать девять вольнонаемных женского полу было у меня в подчинении. Но до Берлина дошли только четырнадцать.

- Неужели погибли? - осторожно прервал я наступившее молчание.

- Не, - осклабился Паша. - Убыли в декретный отпуск, можно сказать. Хоть и следил я за ними строго, но куда там... Особо трудно доставалось мне на построении. То одна, то другая в шеренге отсутствует. Нет в наличии. Где боец такая-то, спрашиваю. Ей сегодня в строй нельзя, отвечают. По уставу три дня в месяц не положено быть на построении, поскольку от природы никуда не денешься. А когда у них эта природа сработает, я почем знаю? Не составлять же мне график этих явлений. Вот и получается...

- Закон жизни. Стихия, - сказал Ян.

- Это точно, - радостно подтвердил Паша.

- Кстати, о птичках, - тихо сказал Лева Фалин. - Крошилова Танька, ну, та, что недавно замуж вышла, вернулась после медового месяца, так наши девчонки как на нее накинулись, давай рассказывай, говорят. Ну, Танька и распустила хвост, начала исповедоваться во всех подробностях.

- Прямо при тебе? - не поверил Алик.

- Да они меня совсем не замечают. Не считают нужным. А я сижу в своем углу, никому не мешаю.

- Дальше-то что? - нетерпеливо спросил Паша.

- Таньке только волю дай. Она же случайно подцепила какого-то балбеса на крючок. Три дня после свадьбы мурыжила несчастного, пока не сдала свою крепость после очередного штурма. А Евгения Степановна, наша заведующая, тоже стояла, слушала, слушала Танькины откровения и так удивленно спрашивает: "Как! И это все без наркоза?"

Мы рассмеялись. Даже Алик улыбнулся.

Евгения Степановна в старомодном пенсне со шнурочком, седыми буклями, папиросу за папиросой курящая "Беломор", была настоящим книжным гурманом. Казалось, не было на свете книги, которую она бы не прочла. Это она была одним из корректоров биографии Сталина. Той самой, которую читал нам вслух в гробовой тишине второгодник Ленька Лямин в марте пятьдесят третьего. Евгения Степановна рассказывала, что текст вычитывали ночами, в полной тишине, читали не только текст, но и начала и окончания строк, по диагонали, особенно следили за переносами, чтобы не случилось, не дай бог, такого переноса, как бри-гады, например, тогда с новой строки читалось бы "гады". Она же с усмешечкой рассказала о другом каверзном случае в ее биографии. Как-то, еще будучи рядовым корректором, она заметила, что ее начальник сидит, уставившись в свежие оттиски, и, расстегнув пиджак, пытается его запахнуть то слева направо, то справа налево. На столе перед ним лежала стопка пробных оттисков портрета Сталина. Шла книга о развитии советской черной металлургии. Естественно. она открывалась портретом вождя. По законам книжной архитектоники портрет должен был смотреть в корешок книги, на оригинале же он смотрел в противоположную сторону. Незадачливая техническая редакторша дала указание типографии отпечатать зеркальное изображение. С ее точки зрения Сталин в своем военном кителе был абсолютно симметричен. При этом она не подумала, что звезда Героя Советского Союза, единственное украшение мундира, переедет на другую сторону и что вождь на портрете будет застегнут не по-мужски, а по-женски. Спасибо начальничку, заметил вовремя, а то дело могло бы кончиться в те годы весьма плачевно.