Эдгар Пенгборн - Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца

Третий же вид времени… Ну, я просто обязан упомянуть кое-что из истории, поскольку, если вы существуете, вы можете лишь догадываться о том, что случилось в моей части мира с той поры, которую мы называем Годами Хаоса. Я думаю, у вас был похожий период — я догадываюсь об этом. Ваши государства были уничтожены той же самой дурацкой ядерной войной и, возможно, теми же самыми бедствиями. Ваша культура проявляла те же симптомы возможной моральной гибели, то же самое истощение от чрезмерной интенсификации, тот же упадок образования и рост неграмотности, а прежде всего — тот же смущенный отказ позволить морали догнать науку. После напастей ваши люди, возможно, не ополчились в каком-то религиозном безумии на саму память об их цивилизации — как, по всей очевидности, сделали наши, вынужденные, подобно избалованным детям, довести до крушения все хорошее, как и плохое. Однако я подозреваю, что все было, как у нас. Лучшая сторона того, что некоторые из нас сейчас называют «Золотым Веком», была явно непонятна массам, жившим в то время: они требовали от века, чтобы он давал им все больше и больше новинок или же проклинали его за эти новинки. Они сохраняли свою религию в качестве заменителя мысли, готовые и даже жаждущие принять исчезновение разума. Не думаю, что вы в своей части мира лучше нас, иначе бы у вас были корабли и вы бы уже вступили в контакт с нами…

Я продолжаю раздумывать, не победила ли страшная религия Коммунизм своего старшего брата, Христианство. Впрочем, что бы из них ни победило, человеческая личность все равно будет в проигрыше.

Замечал ли кто-нибудь, что только личности думают?.. После краха перепуганные человеческие существа, видимо, на некоторое время сбились в грозные шайки, пока сорняки подготавливали лесу путь для возвращения. Шайки эти волновало только собственное выживание, и даже оно волновало не всегда — так говорил Джон Барт, видевший начало Годов Хаоса. Он дал им такое название в своем труде, оборвавшемся незаконченным предложением в году, который по календарю Былых Времен назывался 1993-им. Книга Джона Барта, разумеется, безоговорочно запрещена в странах, которые мы оставили за спиной, и обладание ею карается смертью «по особому приказу» — то есть, под надзором Церкви. Мы напечатаем эту книгу, как только сможем организовать свою маленькую типографию и если у нас будет возможность пополнить запасы бумаги.

Голоса из книг Былых Времен говорят мне и о гораздо более древних временах, тех миллионах столетий, прошедших с начала вспышки, каковой является человеческая история по сравнению с историей мира. Говоря даже о маленьком периоде времени, вроде тысячелетия, я вряд ли могу постичь то, что имею в виду, но, если уж на то пошло, знаю ли я, что имею в виду под минутой? Да, это — вроде часть вечности, часть, за которую сердце спящей Ники сделает около шестидесяти пяти ударов — если я не касаюсь ее или во сне она не вспоминает обо мне…

Начав с четырнадцатого дня рождения, я принял на себя ответственность еще за одно время, за глубоко скрытые мои прежние годы, за возраст, который никто достаточно хорошо не помнит. Однажды, забравшись не туда, я увидел нижнюю сторону длинного темного стола, себя, окруженного лесом одетых в черное ног и больших ступней в сандалиях, и меня окутал запах немытых тел — и там, в темном углу, висел паук и ткал свою паутину, встревоженный то ли моим вторжением, то ли стуком тарелок, то ли бормотанием и пустой болтовней наверху…

Ники — моя ровесница, ей двадцать восемь, и она беременна в первый раз за всю ту пору, что мы наслаждаемся друг другом. (А что представляет собой время для человечка в ее лоне, который живет во времени, но еще не знает об этом?) Она сказала мне прошлой ночью, когда удостоверилась. Сидя в противоположном от меня углу каюты и глядя в огонь свечи, которую держала в руке, Ники сказала:

— Дэви, а если это мут?

Чувствуя, как во мне просыпается злость, я откликнулся: — Мы не взяли с собой в эту страну законы, написанные священниками.

Она взглянула на меня, Миранда Николетта, в недавнем прошлом леди из Нуина, и я испугался — мне не стоило говорить «эту страну» так бездумно, ибо Ники, естественно, помнит и любит свою родину, и она разделяла мечты своего кузена Диона о будущем отечества. Но потом она улыбнулась, поставила свечу, подошла ко мне, и мы были так близки, как были близки всегда — то есть, учитывая закоренелое одиночество человеческого «я», до чрезвычайности близко. Любовь — это край, где возможно узнавание. Движения Ники, когда она хочет спать, напоминают мне колыхание выросшей травы под ветром — гибкость без хрупкости, податливость без поражения, возвращение к индивидуальности, когда неодолимый ветер умчался…

Капитан Барр всегда называет ее «Домина», потому что это кажется ему естественным даже здесь, где старые формальности больше не имеют никакой силы. Раньше, в Нуине, когда он получил рыцарство, он мог обращаться к ней «Миранда» и даже «Ники», если уж на то пошло, но он родился свободным, а признание пришло к нему поздно — только после того, как Дион стал Регентом и начал искать людей с мозгами и характером, чтобы заменить орду из семнадцати кузенов, профессиональных соглашателей, которые рванулись на государственные посты при слабоумном дяде Диона Моргане III. Уважение к высшей знати в крови у капитана Барра, и в данном случае оно не кажется нелепым, принимая во внимание ту бездну достоинства, которую моя кокетка в любой момент может напустить на себя. Кстати, давайте-ка объяснимся насчет Сен-Клеров-Левисонов. Это означает, что имя ее папы было Сен-Клер, а мамы — Левисон, что оба они были из знати — как она склонна говорить, «шишка на шишке», странное выражение… Если бы сенатор Джон Амадеус Лоусон Марчетт Сен-Клер, Трибун Конфедерации и Рыцарь Ордена Массасуа, женился на женщине незнатного происхождении (правда, я никак не могу вообразить, чтобы этот франт оказался способен на подобное), фамилия Ники была бы просто Сен-Клер.

Де Мога же — фамилия в большей степени воображаемая, как седьмой раунд в первую брачную ночь. Просто, когда я приобрел некоторый вес в Нуине, Дион счел, что мне необходимо более пышное прозвище, для удобства общества. Сломав себе голову, я не нашел ничего лучшего, чем Уилберфорс, и попросил Диона помочь мне, и он предложил де Мога. Оно ко мне и приклеилось. Видели бы вы, с каким облегчением Нижние Классы стирали мое белье и прочее, когда ко мне прилепили это прозвище! А ведь прежде все было совершенно иначе: нигде нет таких безнадежных снобов, как среди бедняков. И с тех пор как, в соответствии с нашими желаниями (но не с желаниями Нуина), мы с Ники честь по чести поженились, она называет себя де Мога, и ничего с этим не поделаешь. Она заявляет, что у меня есть врожденное благородство, которое остается очевидным, даже когда я снимаю одежду, и так очаровала меня, что я, разумеется, соглашаюсь.