Сирил Корнблад - Неувязка со временем

Джеймс был глубоко разочарован, и когда немного погодя Резерфорд сделал ему знак уходить, он повиновался беспрекословно. Поднялся по лестнице-трапу, вошел в неф. В церкви никого нет, все молящиеся ушли. Он уже хотел было выйти, но вдруг передумал… Открыл входные ворота и снова закрыл их. Затем скользнул в боковой неф, заставленный скамьями и креслами, и присел за скамьей в последнем ряду, выжидая. Некоторое время спустя стукнула опускная дверь и появился человек, называвший себя Резерфордом. Джеймс слышал, как он прошелся по церкви. Потом погасли немногие горевшие еще светильники. Только язычки свечей отбрасывали тоскливые тени. От входных дверей донесся глухой шумок, щелкнул электрический замок…

Джеймс пробыл в своем укрытии еще минут десять. Вынул свечку из подсвечника, приблизился к двери, из которой вышел Резерфорд. Открыл ее и, минуя коридор, переднюю комнату и актовый зал, проник к стальной двери, за которой, как он полагал, находился тот, к кому взывали все собравшиеся после демонстрации радужного снопа света: Руссмоллер! Может быть, он у цели?!

Пальцы его дрожали, когда он прикоснулся к крутящейся ручке замка. Дверь подалась. Помещение, в которое он вошел, было несколько меньше актового зала, обстановки почти никакой, освещено слабо, скрытыми источниками света. Лишь у одной стены стояло несколько столов, а на них какие-то причудливые предметы, покрытые бархатными чехлами. Джеймс приподнял один из них за уголок и увидел аппарат, предназначение которого ему было неизвестно. «Дифракционный анализатор Перкина — Эльмера» — прочел он на табличке. Но особого значения этому прибору он не придал, ибо его внимание приковало то, что он заметил у противоположной стены: трубки, шланги, распределительная доска и кровать — не то носилки, не то замысловатый стул для больного — на некотором возвышении. Там лежал кто-то запеленутый. Джеймс осторожно подошел поближе. Существо перед ним постанывало и вздыхало. Джеймс поднялся на ступеньку и наклонился. Никогда в жизни ему не приходилось видеть столь поразительного лица: какая-то дряблая масса, вся в морщинах, — разве признаешь в ней человеческое обличье! Кожа серая, на висках и в ноздрях несколько кустиков пожелтевших волос.

Но лицо это жило. Джеймс видел, как из двух глубоких впадин куда-то мимо него, в пространство, смотрели глаза, которые время от времени открывались и закрывались, — профессор Руссмоллер, если это был он, жил!

Джеймс предпочел бы сбежать отсюда, но приказал себе остаться.

— Вы меня слышите? — спросил он. — Можете меня понять? Никакой реакции. Джеймс повторил свои вопросы погромче — тщетно. И вдруг его охватила безудержная, необъяснимая ярость. Он схватил эту спеленутую куклу и затряс ее, крича:

— Да проснитесь вы! Выслушайте же меня! Вы должны меня выслушать!

Неожиданно в этом древнем лице произошла какая-то перемена, хотя Джеймс не смог бы объяснить, в чем она выразилась. Возможно, то было едва заметное движение, чуть напрягшаяся кожа, например, — искра жизни, тлевшая еще в этом теле, проснулась. Бескровные губы округлились и едва слышно прошептали:

— Зачем вы меня так мучаете, дайте мне умереть!

— Профессор Руссмоллер! — воскликнул Джеймс, приникнув почти вплотную к изможденному лицу. — Ведь вы профессор Руссмоллер, правда?

— Да, это я, — прошелестел ответ.

— Я должен спросить вас кое о чем. В некоторых заводских подземных установках произошла самоперестройка — и производительность их возросла. Вы имеете к этому отношение? Вы или ваши люди?

В чертах морщинистого лица Руссмоллера отразилось что-то вроде отвращения. И вместе с тем оно удивительным образом очеловечилось, оставаясь в то же время страшной гуттаперчевой маской.

— Это люди… — На несколько секунд наступила тишина, а потом прозвучало нечто вроде вороньего карканья — Руссмоллер смеялся. — Мои последователи! Болваны они, ничего не смыслящие болваны. И ничего-то они не умеют, ничего, ничего.

— Но ведь они занимаются наукой! — прошептал Джеймс.

— Наукой? Наука мертва. И ей никогда не воскреснуть. Она умерла навсегда.

— Но им известны символы, формулы!

— Пустые знаки, пустые формулы. Но не их содержание… Эти люди делают вид, что погружаются в размышления. Но не мыслят. Мыслить трудно. Люди отучились мыслить.

— Но кто же, — воскликнул в отчаянии Джеймс, — кто усовершенствовал заводские установки? Ведь там что-то происходит, вы понимаете? Происходит!

Его слова отскакивали от угасающего сознания ученого, как от обитой резиной стены.

— Никто не в силах ничего изменить. Никто ничего не понимает. Никто не в состоянии мыслить. — Руссмоллер умолк. Потом снова едва слышно произнес: — Я бесконечно устал. Дайте мне заснуть. А лучше дайте мне умереть!

Лицо его замерло. Губы впали. Из уголка рта потянулась тоненькая струйка слюны. Джеймс повернулся и побежал прочь.

Естественные науки и техника разрушают мораль. Их выводы противоречат здравому человеческому рассудку. Они ведут к нигилизму, к отречению от ценностей общественной значимости, к распаду человеческого духа. Их адепты считают природу средством для достижения цели, море — отвалом для отходов производства, Луну — свалкой мусора, космическое пространство — экспериментальным полем. Они рассматривают клетку как химическое производство, растение — как гомеостат [9], животное — как приспосабливающуюся систему, как связку рефлексов и запрограммированных действий. Они считают человека автоматом, мозг — счетной машиной, сознание — банком данных, эмоции — сигналами, поведение — результатом дрессировки. Для них жизнь — процесс циркуляции, а мир — физическая система.

Они считают историю стохастическим [10] процессом, движение планет — формулой, Солнце — реактором-размножителем, природу — замкнутым циклом, искусство — процессом обучения. В любви они видят взаимодействие гормонов, в смехе — агрессию, в познании — реакцию удивления. Молекула для них — вероятностные поля, атом — геометрическая схема. Все материальное они подразделяют на кванты, все духовное — на биты информации. Их пространство — искривленная пустота, их мир — процесс энтропии. А в конце — тепловая смерть.

Естественные науки не принимают во внимание представлений о человеческих ценностях и идеалах. Они выносят свои приговоры, не задумываясь о потребностях общества. Они выдают свои теории за истины, даже если у этих истин репрессивные тенденции. Они неспособны приспособиться к исторической необходимости. Они отвергают непосредственное познание и ссылаются на лишенные оригинальности наблюдения, эксперименты, статистические данные. Они слепы, ограниченны и стерильны.