Ларри Нивен - Мир вне времени (Сборник)

Огненное кольцо позади потускнело и пропало. Внутренняя часть диска стала ярко-синей, осталась позади, и в последнюю секунду Корбелл увидел черную дыру. Корабельный двигатель взревел, ускорение вдавило пилота в кресло. Перед лицом вспыхнул свет и распался: прямо по курсу — яркий фиолетовый, вокруг него — тусклый красный. Все остальное окутала тьма.

— Мы должны кое-что обсудить, — произнес Пирсса как ни в чем не бывало.

— Подожди. Дай мне отдышаться. Он послушно подождал.

— Все закончилось? Мы живы?

— Да.

— Ты молодец.

— Спасибо.

— А что происходит сейчас?

— Запуск реактивного двигателя внутри эргосферы черной дыры привел к тому, что наша скорость опасно приблизилась к световой. Я отвожу в стороны межзвездное вещество с помощью таранных полей и не смогу использовать их как двигатель, пока мы не сбросим скорость. Окрестностей Солнца мы достигнем через тринадцать целых восемь десятых лет по корабельному времени, если я не ошибся в расчетах.

— Мы действительно потеряли три миллиона лет?

— Да. Корбелл, скажи мне одну вещь. Как по-твоему, Государство распалось за три миллиона лет?

Джером слабо рассмеялся.

— Дай бог, чтобы на Земле вообще остались люди! Я даже представить себе не могу, на что они будут похожи. Три миллиона лет! Жаль, что у нас был только такой выход. — Он внезапно почувствовал зверский голод и выбрался из кресла.

— Ты приказал мне сохранять твою жизнь и целостность корабля. Но о твоем удобстве я думать не обязан. Я верен Государству.

Корбелл остановился как вкопанный.

— Что это значит?

— Был еще один способ использовать черную дыру. Мы могли не сбрасывать скорость в середине пути, а продолжить двигаться с ускорением и за восемьдесят лет достичь ядра Галактики. Если бы мы пролетели достаточно близко от черной дыры, ее вращение повернуло бы нашу гиперболическую траекторию в обратную сторону, при этом мы остались бы вне эргосферы. Еще через восемьдесят лет по корабельному времени мы вернулись бы на Землю через семьдесят тысяч лет после твоего отлета.

— Ты рассчитал все это и ничего мне не сказал?

— Корбелл, у меня нет информации по империям водной монополии. Я должен был полагаться на твои слова.

— О чем ты говоришь?

В ответ он услышал запись собственного голоса:

— «Я думаю, что оно проживет и семьдесят, и сто тысяч лет. Империи водной монополии не разрушаются. Они могут только прогнить изнутри, так что один удар варваров из-за границ империи решает их судьбу. Разные уровни общества теряют контакт друг с другом и не могут сражаться бок о бок, когда в этом возникает необходимость. Но для развала империи необходим удар снаружи, революций в них не бывает».

— Но я…

— «Империя водной монополии может стать настолько слабой, что для ее свержения хватит орды варваров. Но у Государства нет внешних границ».

— Ничего не понимаю!

— Государство могло просуществовать семьдесят или даже сто тысяч лет, потому что его гражданами были все люди Земли. Вокруг не крутились варвары, жадно ждущие, когда мы обнаружим свою слабость. И Государство могло стать слабым, настолько слабым, что ненависти одного варвара хватило бы, чтобы разрушить его. Твоей ненависти, Корбелл.

— Моей?

— Ты неверно оценил ситуацию с империей? Я думал об этом, но не мог рисковать. И не мог спросить тебя.

Это компьютер. Совершенная память, жесткая логика — и никаких эмоций. Корбелл забыл об этом и говорил с ним, как с живым человеком. И вот результат.

— Черт побери, да ты хотел спасти от меня Государство!

— Опасности не было? Я не мог посоветоваться с тобой, ты мог бы солгать мне.

— Да мне бы и в голову не пришло свергать правительство! Я хотел пожить нормальной жизнью. Мне было сорок четыре года, и я не собирался умирать!

— Ты не мог получить то, что называешь нормальной жизнью. В две тысячи сто девяностом году так уже никто не жил.

— Вероятно, да. Я просто… не мог этого понять. Полетели домой.

Глава третья

РАЗДЕЛЕННЫЙ ДОМ

I

Корбелл помнил плакаты, которые купил в маленьком магазинчике в Канзас-Сити и повесил у себя в спальне. Фотографии Земли с орбиты и из-за Луны, сделанные космонавтами с «Аполлона», провисели на стене не меньше года. Джером запомнил Землю голубой, покрытой белой глазурью облаков. Даже суша казалась синей с редкими вкраплениями буро-красных пустынь.

А теперь Джером Бранч Корбелл, лысый, морщинистый и худой после анабиоза, висел над планетой в космосе. Вокруг его кресла дугой изгибались освещенные панели приборов, а в трехстах милях внизу скользил укрытый облаками пейзаж. Да, это могла быть Земля. Форма морей и континентов казалась знакомой; пожалуй, пустынь многовато, но прошло целых три миллиона лет!

— Это Земля? — голос пилота был хриплым после сна и слишком высоким.

— Не знаю, — ответил Пирсса.

— Но это же глупо! Мы прилетели в Солнечную систему или нет?

— Корбелл, тебе нельзя волноваться. Я не знаю, Земля ли это. Конфликт данных. Это система, из которой пришли сообщения.

— Что за сообщения? Почему ты не разбудил меня раньше, до прокладки курса?

— Я проложил курс до того, как нашел аномалии, и разбудил тебя, как только мы вышли на орбиту. Я боялся, что шок убьет тебя. Ты не переживешь еще одного анабиоза, Корбелл. Других звезд ты уже не увидишь.

Джером согласно кивнул. Последнее пробуждение оказалось хуже всех предыдущих: ощущения были, как от азиатского гриппа с похмелья. Он чувствовал себя старым, больным и уродливым. Однажды Государство вернуло к жизни молодого человека. Спустя десять лет бодрствования и полтора века в анабиозе от молодого человека остался мешок с костями. Больше всего Корбелл боялся впасть в маразм, но пока его мысли оставались ясными.

— Так что там за сообщения?

То, что появилось на стенах Комнаты-Матки, на самом деле не существовало. Пирсса спроецировал на них то, что сам воспринимал из внешнего мира через компьютер. В космосе словно открылось окно, и в нем появились два прозрачных, медленно вращающихся куба. В каждом из них застыли фигуры, сложенные из меньших кубиков — примерно по сотне на грань.

— Я принял лазерное послание, когда находился в тридцати двух световых годах от этой планетной системы. Посланий было два, оба представляли собой последовательность точек и тире. В каждом насчитывалось миллион тридцать тысяч триста один бит информации — это сто один в кубе. Сто один — простое число. Конечно, осталась некоторая неясность: я мог перепутать лево и право.