Владлен Бахнов - Внимание - АХИ !

ИЗ НЕВЫДУМАННЫХ РАССКАЗОВ

ЗАСЛУЖЕННОГО ВОДИТЕЛЯ ВРЕМЯХОДОВ

ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ НИКОЛАЯ ЛОЖКИНА

Кто что ни говори, а подобные истории бывают на свете; редко, но бывают. Н. Гоголь

ТОТ САМЫЙ БАЛАБАШКИН

Недавно на работе отмечали мой скромный юбилей - двадцать пять лет за рулем времяхода. И главный бухгалтер подсчитал, что за четверть века я на своей машине времени наездил ни много ни мало пятьсот тысяч лет. Ничего? Вы, конечно, понимаете, что за пятьсот тысяч лет можно увидеть немало интересного. Но если вам кажется, что работать на времяходе легко и просто, значит вы не представляете себе, какие ответственные и трудные поручения приходилось мне выполнять. Вот, например, был я как-то с моей машиной прикреплен к одному любопытному учреждению - Помбугену. Называлось учреждение непонятно, и никто не знал, чем оно ведает. А Помбуген как раз занимался очень полезным и благородным делом: Помбуген помогал будущим гениям. Делалось это так. Примерно раз в год я на своем времяходе отправлялся в будущее, забирался лет на сто пятьдесят вперед и, пожив там какое-то время, точно выяснял, кого из наших выдающихся современников потомки помнят и уважают, а кого совсем забыли. Другими словами, я узнавал, кто из наших великих людей и вправду велик. И хоть оценки праправнуков не всегда совпадали с нашими, решения потомков считались окончательными и обжалованию не подлежали. То, что я узнавал в будущем, Помбуген хранил в абсолютной тайне. Засекреченность была такая, что, скажем, сотрудники химического отдела Помбугена не знали имен великих физиков, а в отделе музыки не имели понятия о действительно гениальных художниках. Это делалось для того, чтобы, во-первых, не портить настроения тем людям, которые привыкли думать, будто они что-то значат. А во-вторых - и это главное, - Помбугену категорически запрещалось нарушать естественный ход истории, опережать события и вмешиваться в жизнь великих людей. Единственно, что Помбугену разрешалось, - это незаметно, исподволь создавать для проверенных временем гениев хорошие бытовые условия. Такие условия, чтобы эти гении могли плодотворно работать и приносить человечеству как можно больше пользы, не занимая свое драгоценное время мыслями о хлебе насущном. Именно такими бытовыми вопросами Помбуген и занимался. И вот однажды вызывают меня в литературный отдел и просят уточнить, кто у нас самый лучший поэт. Дело, конечно, несложное, но деликатное. Отъехал я ровно на сто лет вперед, запер машину и пошел выяснять этот вопрос. Поговорил я с потомками об одном нашем знаменитом поэте, о втором, о третьем - и что же выяснилось? Никого из них потомки не читали. Мне даже обидно стало. - Неужели, - спрашиваю, - товарищи потомки, вам не известен ни один наш поэт? - Конечно, известен! - Кто? - Балабашкин. - Какой Балабашкин? Тут уже потомки удивились. - Что значит - какой Балабашкин? - И они уставились на меня так, будто я спросил: "Какой Пушкин?". - Не может быть, чтобы вы не читали Михаила Балабашкина! Это же гениальный поэт, который жил как раз в ваше время! - Ах, Михаил Балабашкин! Как же! Как же! - говорю я и краснею, потому что я даже не слыхал о таком поэте. - Конечно, - говорю, - читал и даже лично знаком с ним! Последнее я ввернул для большей, так сказать, убедительности. И зря! Узнав, что я лично знаком с Балабашкиным, потомки стали требовать, чтобы я выступил с воспоминаниями о моем великом современнике. Причем выступил бы не как-нибудь, а по телевидению, в передаче, которая будет транслироваться по всей планете, потому что все человечество хочет послушать рассказ о своем любимом Балабашкине. Редко представляется человеку возможность опозориться перед всем человечеством сразу. Но я этим случаем не воспользовался, а сославшись на срочный вызов, сел во времяход и позорно сбежал в настоящее, ругая себя за свою необразованность и серость. Вернулся я в Помбуген, рассказал все, как было. И, честно говоря, мне стало как-то легче, когда я увидел, что литературному отделу известно о нашем выдающемся современнике не больше, чем мне. А поскольку из-за поспешного бегства я не узнал о Балабашкине ничего, кроме того, что он гений, найти его было довольно трудно. Членом Союза писателей этот великий поэт не был, в журналах не появлялся и в литературных объединениях не состоял. И все-таки после долгих поисков удалось выяснить, что в Фаустове есть начинающий поэт Михаил Балабашкин, печатающий свои стихи в газете "Боевой пожарник". И стал Помбуген создавать Балабашкину услоловия. Начали его печатать в самых толстых журналах, перевели из Фаустова в Москву, дали квартиру. Пиши - не хочу! Вышла у него первая книжка, вторая. И хоть никто из Помбугена, конечно, не мог проболтаться, что Балабашкин проверенный гений, критики наши каким-то образом все разузнали и стали прославлять Балабашкина в каждой статье. Писал он много, а печатался еще больше, потому что каждое его стихотворение перепечатывалось по десять раз. Короче говоря, Михаил Балабашкин был тем редким гением, которого полностью признали и оценили еще при жизни. И мне было приятно сознавать, что я тоже принял в его судьбе посильное участие: гениев все-таки надо ценить! А недавно по служебным делам я снова побывал в будущем столетии, и мне из чистого любопытства захотелось узнать, как в дальнейшем сложилась судьба моего великого современника. Взял я в библиотеке посвященные Балабашкину научные труды, стал их читать - и что же выяснилось? А выяснилось вот что: тот Михаил Балабашкин, которого знают и любят потомки, не имеет ничего общего с тем, которого чествуем мы. И пока мой Балабашкин упивается успехом в столице, настоящий гениальный Михаил Балабашкин, тезка и однофалец псевдо-Балабашкина, проживает в Конотопе, изредка печатая свои гениальные стихи под псевдонимом У. Пимезонов. А псевдоним он взял потому, что подписываться своей настоящей фамилией при живом знаменитом Балабашкине считал нескромным. Вот так! И я вспомнил, что действительно встречал стихи У. Пимезонова, но не обращал на них внимания. Потом я перелистал всю Всеобщую Энциклопедию будущего, но о моем Балабашкине не нашел ни единого слова. Впрочем, нет - одно косвенное упоминание было: в статье о московских улицах назывался Балабашкинский тупик. Конечно, в Помбугене я о моем открытии ничего не рассказал: за такую накладку по головке не погладят... Меня мучает совесть, но я утешаю себя тем, что, как показало будущее, настоящий Балабашкин свое возьмет. А этот Лжебалабашкин, временно исполняющий обязанности великого поэта, пусть погуляет в гениях - в конце концов от этого ничего не изменится.

ДВЕНАДЦАТЬ ПРАЗДНИКОВ

1

Только чувство долга и железная выдержка, свойственная всем настоящим времяпроходцам, заставили меня согласиться на ту странную работу, которой мне пришлось заниматься и о которой я вам расскажу, если вы пообещаете, что это останется между нами. Однажды Всемирный Ученый Совет откомандировал меня на времяходе МВ20-64 в прошлое одного небольшого государства. Я не имею права говорить, где это государство находится и как называется. Поэтому назовем его условно Игриконией. Направили меня туда по личной просьбе первого министра Игриконии для оказания секретной помощи. Но, едва приехав в эту бедную страну, я увидел, что никто не может по-настоящему помочь ей, потому что правил там король, имени которого я тоже не имею права оглашать. Будем называть его Альфонсом. А для того чтобы вы поняли, что такое Альфонс, я без всякого преувеличения скажу так: если бы этого монарха поставили во главе любой великой державы, он бы за три года превратил ее в слаборазвитую страну. И главная беда Игриконии заключалась не в том, что он тратил больше денег, чем имел, позволял себе то, чего нельзя позволять, и запрещал другим то, чего не следует запрещать... Если бы у Альфонса были только эти недостатки, он бы почти ничем не отличался от своих предшественников. Нет, наиболее губительным для страны было то обстоятельство, что у короля время от времени появлялись гениальные мысли, как в самый короткий срок возвеличить королевство. Альфонс упорно хотел облагодетельствовать Игриконию и для блага страны не жалел ни себя, ни тем более своих подданных. Причем, если, например, в понедельник молодого монарха осеняла какая-нибудь новая идея, то во вторник эта идея принимала форму государственного закона, в среду новый закон вступал в силу, а в четверг уже летели головы первых закононарушителей. Правда, через месяц-другой о новом законе как-то забывали. Но головы все равно продолжали лететь, потому что к этому времени появлялся закон еще более новый. А как говорили в Игриконии: был бы закон, а нарушители найдутся. Естественно, придумывая свои нововведения, король ни с кем не советовался. У него, конечно, были советники, но их роль заключалась в том, чтобы выслушивать советы Альфонса. У него были ученые, которые назывались так, очевидно, лишь потому, что король их учил. И не удивительно, что созидательные идеи молодого монарха обладали такой разрушительной силой. Вы, конечно, хотите спросить: а что же я, водитель первого класса, один из самых опытных времяпроходцев, что же я мог делать в отсталой Игриконии? И зачем я понадобился первому министру? Мы, водители времяходов, не любим хвастать. Но должен честно сказать: я зря не хотел сюда ехать. Без меня игриконцам было бы еще хуже. И первый министр вызвал меня не напрасно: он знал, что делал! Обязанности мои заключались вот в чем. Едва король издавал очередной закон, который должен был облагодетельствовать подданных, я садился во время-ход и отправлялся в самое ближайшее будущее. Там я точно выяснял, какие несчастья обрушатся на королевство благодаря новому закону, и возвращался обратно. Что несчастья будут - в этом никто, кроме Альфонса, не сомневался. Но мне важно было уточнить, каких именно неприятностей следует ждать, чтобы первый министр мог хоть отчасти к ним подготовиться. Вот какой неожиданной работенкой занимался я в несчастном королевстве. К тому же все это делалось по секрету. Король не подозревал ни о моей деятельности, ни обо мне самом. Но я понимал, что рано или поздно Альфонс обо всем узнает и радости от этого будет мало. Так оно в конце концов и случилось.