Михаил Болле - Мой Демон

Пономарев шумно пробежал третий этаж, заставив обернуться удивленную блондинку, которая все еще возилась с дверным замком, в то время как нетерпеливый спутник уже сладострастно сопел сзади, запуская свои волосатые лапы ей под шубу. Едва Герман Петрович оказаться на лестничном пролете между вторым и первым этажом, как его обогнал спускающийся лифт.

Изрядно запыхавшийся Пономарев резко остановился и уже не столь резво побежал назад, надеясь укрыться в собственной квартире.

А что, если киллер отправил назад пустой лифт, а сам будет преспокойно поджидать его у дверей квартиры?

Пономарев с ходу налетел на блаженствующего толстяка и буквально впихнул его вместе с блондинкой в ее собственную квартиру.

– Простите, господа, но мне нужно срочно позвонить! – захлопывая за собой дверь, заявил он и полез в карман пиджака за мобильным телефоном.

– Ты что хулиганишь? – возмутился было толстяк, однако блондинка что-то зашептала ему на ухо.

Тем временем Герман Петрович быстро набрал номер.

– Алло, Тихий?… Скорее, как можно скорее решай проблему с Кукольником, осиновый кол ему в жопу! Только что этот долбаный Карабас-Барабас прислал ко мне марионетку из своего кукольного театра… Нет, все в порядке, даже не ранен… Все, жду!…

Он спрятал телефон в правый карман пальто, с виноватой улыбкой глянул на молча слушавших его разговор толстяка и блондинку и тут же полез в левый карман, достав оттуда плоскую металлическую флягу с коньяком.

– Ваше здоровье, друзья мои!

Театральные прожектора, ярко освещавшие осеннюю аллею, ослепляли стоявших на сцене Сергея и Наташу, которые то щурились, то просто отворачивались от света. Все остальные участники спектакля расположились в зале, режиссер занял свое обычное место за старинным столом. Пушкин-Сергей сделал шаг к Наташе и сказал:

– Таша, ты не справедлива ко мне. Я чист перед тобою, и свидетельством тому любовь моя!

– Не смеши меня, Пушкин. Я так устала за эти годы от твоего беспримерного цинизма. Ведь о твоих поступках говорят уже во всеуслышание!

– Я не имею никакого желания вмешивать великосветскую чернь в свои семейные дела, поэтому решительно отказываюсь от разговоров на эту тему.

– Мне тоже нет до них никакого дела, но ты… Ты являешься ко мне по утрам в пьяном виде и норовишь забраться в постель, рассказывая при этом о «чудесной ночи», проведенной в обществе вульгарных особ женского пола.

– Ты становишься невыносима. – С этими словами Сергей отвернулся от Наташи.

– Нет! Это ты делаешься невыносим! – истерично выкрикнула она. – Знаешь, когда я читала твои пародии на молитвы, написанные тобой во время южной ссылки, то надеялась, что это можно оправдать юношеским максимализмом! Но теперь понимаю, как я заблуждалась! Твоя сущность – это эгоизм и цинизм, не допускающие ничего святого!

– А ты бы хотела выйти замуж за святого? Да еще с крылышками за плечами?

– Не богохульствуй, Александр! Ты и так безмерно грешен, чтобы лишний раз гневить Всевышнего. Открыто ухаживая за Смирновой, а потом за Свистуновой, ты вынуждал меня страшно ревновать. И только поняв наконец твою истинную сущность, я сделалась равнодушна и привыкла к твоей неверности. Хотя сама всегда оставалась тебе верна…

Наташа отвернулась и подошла к березе. После небольшой паузы Пушкин-Сергей заговорил первым, сделав это проникновенно и задумчиво:

– Ташенька, ты имеешь полное право считать, что моя ветреность препятствует мне сделаться человеком глубоко нравственным. Возможно, так оно и есть на самом деле, поскольку я до сих пор не перестаю восхищаться твоим прирожденным здравым смыслом.

– И, руководствуясь этим восхищением, ты намедни на балу рассказывал о том, что стихотворение «Мадонна» было посвящено не мне, а совсем другой женщине?

– О боже!

– Я сильно повзрослела с момента нашей первой встречи и теперь многое поняла.

– Например? – с некоторой язвительностью в голосе спросил Пушкин-Сергей.

– Ты никогда не уважал во мне настоящую женщину. Ты лишь восхищался мной, как красивой живой куклой. Всегда хвалил трагический излом моей левой брови, мою тонкую талию, мои изумительные глаза, мой покладистый характер, мою стыдливую скромность…

– Да, я все это хвалил, и буду хвалить до скончания своего века, однако совсем не понимаю, как можно сделать отсюда вывод об отсутствии уважения. Разве восхищение – это не прелюдия к уважению?

– A кто писал моей матушке, что обязанность твоей жены – подчиняться всему тому, что ты себе позволишь?

– Это все пустое! Зато я всегда боготворил тебя!

– Не смеши! Ты меня даже не пытался понять. Вспомни, как в своих первых письмах ко мне ты всячески шутил и издевался над моими попытками сочинять стихи и просил писать тебе только в прозе. Неужели ты не задумывался над тем, как могут задеть твои насмешки чувствительную душу молодой девушки?

– Да, в этом я каюсь… Тогда мне действительно не хватило деликатности. Однако все это в прошлом, а ныне меня терзает мысль, что твоей верности хватит ненадолго, после чего я стану рогоносцем. А что может быть смешнее и презреннее этой породы людей в глазах света? Как тогда жить далее?

– О боже, ты снова за свое! Когда же все это кончится? Когда же ты забудешь этих Геккеренов?

– Теперь меня заботят вовсе не они. С этими негодяями и мужеложцами я бы справился, однако есть один человек, справиться с которым мне не под силу.

– И кто же это?

– Не будь такой наивной или хотя бы не изображай из себя таковую. Нам обоим известно, что император уделяет тебе явное внимание, на которое ты отвечаешь кокетством. Неужто до сих пор ты так и не поняла, почему он произвел меня в камер-юнкера?

– Но как мне вести себя с царем, когда его величеству хочется видеть меня на балах и поиграть в легкий флирт?

Пушкин-Сергей не успел ничего ответить, поскольку в действие вмешался режиссер:

– Прекрасно! Эта сцена отработана, поэтому теперь мы начнем репетировать приход отца Петра.

– Но мне все-таки не совсем ясно, – неожиданно звонко воскликнула Наташа, перебив режиссера, – почему Пушкин, если он действительно боготворил свою жену, не увез ее в Москву, подальше от двора и всех этих Геккеренов?

– Да потому, – с нескрываемой злобой заявил Олег, – что ему, видите ли, дворянская честь не позволяла вмешиваться в жизнь другого человека, покушаясь на его свободу выбора. И это при том, что речь шла о его собственной жене! Он словно бы стоял в стороне и наблюдал за Натали – потонет или выплывет?

– А может, все гораздо проще? – вмешался в разговор Сергей. – И Пушкин всего лишь проверял жену на верность? То есть предоставил ей возможность испытать прочность обещанной под венцом любви!