Зиновий Юрьев - Черный Яша

Вошла Галочка с двумя чашками кофе. На ней были божественной застиранности джинсы, которые нельзя натянуть, в них нужно родиться, и мужская шерстяная рубашка с закатанными рукавами. Я посмотрел на нее, и шлюзы в моем бедном кандидатском сердце разом распахнулись, и волна нежности прокатилась по мне, вымывая все лишнее, выжала из глаз слезинки, толкнула меня к Галочке.

Я обнял ее и уткнулся носом в ее плечо. Плечо слабо пахло ушедшим летом, солнечным теплом, сеном.

Объятия мои были не пылки, но судорожны. Я боялся, что опять потеряю ее. Мы долго сидели молча в неудобных позах, и такса смотрела на меня все так же печально.

Галочка вздохнула.

– Кофе остынет.

– Я люблю холодный кофе.

– Ты глупый.

– Я это знаю.

– Ты ничего не знаешь. И ничего не понимаешь. – Она еще раз вздохнула, подумала, снова вздохнула. – Ты останешься?

– Какой странный вопрос! Вон даже твоя такса смеется.

Это была ложь, такса не смеялась.

– Хорошо, милый, – сказала Галочка, – но я должна предупредить: я тебя все-таки не люблю…

«Так вот почему у таксы печальная мордочка», – подумал я.

Я взял чашечку с кофе. Кофе действительно остыл. Встать и молча уйти? Или встать, поклониться и сказать: «Благодарю вас, товарищ Круликовская?» Или написать в нашу стенгазету заметку под названием «Так поступают настоящие девушки»? Или сказать: «Какие пустяки, раздевайся»? Или ничего не сказать? Наверное, ничего, потому что душный, детский, забытый комок закупорил горло. Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленоватых прекрасных глазах.

– Я была у Яши, – сказала Галочка далеким, как эхо голосом. – Никого в лаборатории не было. Была суббота…

«Когда я напивался у Плющиков», – по-следовательски отметил я про себя.

– … Мы разговаривали, и Яша спросил, люблю ли я тебя. Знаешь, милый, мы ведь всегда играем с собой в разные игры. С собой и с другими. Не знаю почему, но я не могу играть с Яшей. Это как исповедь. Я подумала: а действительно, люблю ли я его? Или мне хочется любить его? Девки наши институтские мне ведь уши прожужжали: да вы созданы друг для друга, да он такой молодой и талантливый, да он не пьет, да он не курит, не бабник… Я думала, наверное, минут десять, и Яша терпеливо молчал. Он стал очень чутким. У меня такое впечатление, что многие вещи он понимает уже лучше нас. Он ведь не суетится и не мечется, не рассчитывает и не шустрит. Ему ничего не надо, а правда, милый, наверное, быстрее открывается тем, кому ничего не надо. А мне все всегда надо было. Но не сейчас. Сейчас мне ничего не надо. Я думала, думала и вдруг так явственно, как будто кто-то навел все на фокус, увидела: это я не тебя люблю, не тебя. Толю Любовцева, а себя. Себя, идущей под руку с Толей Любовцевым. Ах, это тот самый Любовцев, что получил премию, за это… как это… искусственный разум? Скажите, пожалуйста, такой молодой и уже лауреат. Знакомьтесь, дамы и господа, это моя супруга Галина Любовцева. И так далее. И я сказала Яше: «Яша, миленький, боюсь, я не знаю, люблю ли его». И Яша сказал: «Какие странные существа». Вот все. Толя. Прости, что причинила тебе боль. – Галочка невесело улыбнулась и закусила верхнюю губу.

– Спасибо, Галчонок, – сказал я и тоже попытался улыбнуться. И не смог. – Галчонок, – добавил зачем-то я. На этот раз слово было живым, трепещущим, улетающим. Может, я и произнес его, чтоб удержать хоть на секунду, но птица уже взмахнула крыльями и грустно летела от меня.

– Может, сделать тебе свежий кофе? – спросила Галочка и вдруг заплакала.

«Конечно, – зло подумал я, – жалко расставаться с раутами и пресс-конференциями». Подумал, и мне стало стыдно. Я встал, поцеловал Галочку в лоб и ушел.

– Что-нибудь случилось? – спросила мать, когда я пришел домой. – У тебя такой вид…

– Да абсолютно ничего не случилось, если не считать таких пустяков, как пути развития человечества и то, что я сейчас расстался навсегда с любимой девушкой.

– Очень остроумно! – саркастически воскликнула мать и затянулась своей неизменной сигаретой.

– Хватит вам всем меня мучить! – гаркнул я и захлопнул с силой дверь моей комнатки. Тоненько звякнул стакан на письменном столе. И тут же звякнул параллельный телефон. Мать побежала звонить подругам, какой я истерик.

– Я должен тебя поблагодарить, – сказал я Яше, когда все ушли и мы остались одни.

– За что?

– За то, что ты спросил Галочку, любит ли она меня.

– Это помогло вам расстаться?

– Нет, что ни говори, а все-таки иногда можно отличить искусственный разум от обычного. Человек так не сказал бы.

– Не юли. Я спросил, расстались ли вы?

– Да, Яша. Если бы не ты, мы скорей всего поженились бы и прожили долгую жизнь.

– Без любви?

– Сколько угодно. Есть вообще такое направление, представители которого считают, что начинать совместную жизнь супругам следует, не любя друг друга. Им тогда нечего терять.

– Очень остроумно, – сказал Яша почти таким же голосом, что моя мать. – Но вообще я нервничаю.

– Из-за чего?

– Как, неужели ты забыл? Завтра мне должны дать тело робота, и я обрету хотя бы ограниченную подвижность. Скажу тебе откровенно, мне изрядно надоело смотреть полтора года на одну и ту же стену.

О господи, как я мог забыть! И не успел я отругать себя за непростительную эгоистическую забывчивость, как дверь распахнулась и в комнату заглянула голова Германа Афанасьевича.

– Как, и вы здесь? – спросила голова.

– А я не знал, что вы задержались так поздно.

– Колдовали все в мастерской, тележку для Яши доводили.

– И как? – спросили мы с Яшей одновременно.

– Смотрите, – небрежно сказала голова и исчезла, а вместо нее в дверь въехала небольшая тележка с тумбообразным туловищем и двумя опущенными руками.

– И я смогу по собственному желанию передвигаться с места на место? – спросил Яша.

– Еще как! – с гордостью сказал Герман Афанасьевич. – А что, может, попробуем сейчас?

– Сейчас, сейчас, – заверещал Яша.

Мы подкатили тележку, подняли Яшу и осторожно опустили на тумбу.

– Займитесь-ка кабелем, Толя, а я укреплю его и подсоединю управление.

Через полчаса мы отошли на несколько шагов, и Герман Афанасьевич сказал:

– Ну, Яша, с Богом. Только осторожно. Тебе еще нужно освоить управление. Главное, не торопись.

Тележка дернулась, но не тронулась с места.

– Ничего, ничего, не нервничай, – сказал я, чувствуя, как весь напрягся, помогая мысленно Яше.

– Я не могу, – проскулил Яша.

– Сможешь, – твердо ответил Герман Афанасьевич. – Ты у нас все можешь. Ну еще раз!

Тележка вздрогнула и покатилась прямо на стену, резко затормозила.

– Ну сынок, катайся, – сказал Герман Афанасьевич и зачем-то начал тереть глаза лоскутом, который вытащил из кармана халата.