Морис Ренар - Тайна его глаз

- Вам следовало бы предупредить меня об этом, - проворчал я в ответ. - Я военнопленный, а вы со мной поступили, как с рабом. Да, кроме того, фактически я ведь почти ничего не вижу.

- Вы будете постепенно видеть все лучше и лучше. Имейте немножко терпения. Но все-таки опишите мне, что вы видите... Я сделаю заметки.

- Это бесполезно. Я ничего не вижу, - ответил я твердо.

- То есть как это не видите? Что с вами случилось, Лебри?

- Я ничего не вижу, - повторил я. - Вы жестоко ошиблись. Вы гнусно воспользовались постигшим меня несчастьем и моим беззащитным положением. Я считаю вас и ваших сообщников отъявленными негодяями. Так не поступают со свободным человеком, с французским гражданином. Все ваши труды были напрасны. Вы ничего не узнаете. Ах, господа, вы хотите делать опыты на вам подобных! Ну, так имейте в виду: от меня вы узнаете не больше, чем узнали бы от несчастной собачонки, которую вы привязали бы к доске и истязали бы при помощи ланцета. Я повторяю вам: я ничего не вижу.

- Послушайте, Лебри, вы сошли с ума! Поймите же, мой друг: мы стремимся сделать вас участником наших благородных трудов, а вы...

- Довольно! Довольно лицемерия! Вы можете оставить мне мои глаза-электроскопы или вынуть их - как вам угодно; но я требую одного: вы сейчас же отправите меня в лагерь военнопленных. Все, что происходит здесь, есть ни что иное как насилие над правами человека.

- Ну, нет, вы с нами так легко не расстанетесь, - проговорил доктор с непоколебимым спокойствием, от которого я окончательно пришел в бешенство. - Вы с нами, говоря правду, никогда не расстанетесь!

- Как так?

- Вы нам нужны. Я наделся, что вы - настолько культурный человек, что будете способны поставить интересы науки выше всего остального. Я надеялся, что такое счастье, как возможность перестать быть слепым в точном смысле этого слова и способность воспринимать новые зрелища вполне вознаградят вас за этот плен. Я полагал, что вы не будете при таких условиях сетовать на то, что вам придется провести здесь всю жизнь, никуда не выезжая.

- Я никогда ничего вам не расскажу из того, что увижу! - воскликнул я.

- Нет, расскажете спустя некоторое время.

- Вы можете меня пытать, но я все равно не скажу...

- Фи, Лебри, как вам не стыдно! За кого вы меня принимаете? С вами всегда будут обращаться с должным уважением и предупредительностью. Не забывайте - ведь вы теперь обладаете совершенно исключительными свойствами.

- Но ведь у вас несомненно должны быть и другие люди, над которыми вы можете производить те же наблюдения?

- Весьма возможно. Но, сколько бы их ни было, нам всегда их будет мало. Послушайте, Лебри, не нужно нервничать! Взгляните на вещи трезво: ваша мать уже знает или скоро узнает, что ее сын с честью отдал жизнь за родину. В лазарете произошло какое-то недоразумение; в сутолоке один из санитаров ошибся ярлычком... Вы ведь так стремились к тишине и покою; вы должны быть счастливы здесь, среди нас.

Я дрожал от гнева.

- Немец, проклятый немец! Ты ничего от меня не узнаешь!

Он рассмеялся, и это сейчас же отразилось на всей его нервной сети: она приняла какой-то зловеще-танцующий вид.

- Я вовсе не немец! - воскликнул он. - А! Вот это интересно! Запишем.

Его внимание было привлечено тем "интересным" обстоятельством, что электроскопы не лишали возможности плакать.

6. БЕГСТВО

В то время, как Жан Лебри рассказывал мне о своем чудесном приключении, наступила ночь. Воздух все так же был насыщен электричеством, и среди окружавшего нас полумрака глаза рассказчика казались двумя холодными светлыми точками, почти не испускавшими из себя лучей.

- Ваша матушка будет беспокоиться, Жан, - сказал я ему. - Пойдемте домой. Темнота не ослабляет вашего зрения?

- Нисколько. Ночь и день отличаются для меня теперь лишь едва уловимыми оттенками... Вы идете?

На этот раз он меня вел, потому что мои, приспособленные к восприятию видимого света, глаза почти что ничего уже не различали.

- Значит, Жан, вы только притворялись и старались обмануть меня, когда ходили по комнате ощупью?

- И да, и нет. При некоторых состояниях атмосферы я ориентируюсь значительно хуже, чем сегодня вечером. В сухую, ясную погоду для меня все покрыто мраком, а туман, наоборот, необыкновенно повышает мою восприимчивость. Но каюсь: иногда я притворялся... Впрочем, оставим это, прибавил он в смущении. - Я буду продолжать прерванный рассказ. Хотите, я сейчас буду вам рассказывать на ходу?

Я, конечно, согласился.

- Итак, я был охвачен искренним горем, к которому примешивалась и бессильная злоба... Стараясь удержать слезы, я неистово тер кулаками свои проклятые глаза, совершенно забыв всякую осторожность. Прозоп счел своим долгом напомнить мне о моей неосмотрительности. Он сказал мне, что я таким образом могу свести на нет всю его работу, так как операция была сделана еще очень недавно...

Он был прав. По-видимому я, неловко надавив на глаза, нарушил какое-то соотношение между ними и расстроил правильное взаимодействие. Теперь вместо одного призрачного Прозопа я видел двух, странно надвигавшихся друг на друга. Мои электроскопы косили.

Этот случай несколько охладил меня, и я понял, что все-таки обладаю некоторым относительным счастьем, которым меня против воли, насильно облагодетельствовали. Мне стало не по себе от мысли, что я могу потерять и это второе, необычайное зрение, которое все-таки хоть отчасти было способно заменить мне мои природные глаза. Но чувство собственного достоинства помешало мне сказать Прозопу об этом и просить у него помощи. Я надеялся, что мое косоглазие пройдет само собой, и, к счастью, мои надежды оправдались. Спустя несколько часов нарушенная согласованность электроскопов восстановилась без всякого внешнего влияния.

Прозоп, раздраженный проявленным мною упрямством, предоставил меня самому себе, и я мог на досуге предаться изучению того нового облика, который принял в моих глазах старый мир.

В то время я фактически был способен различать еще очень немногое, да и то смутно, в особенности по сравнению с тем, как различаю теперь. Я должен вам сказать, что мои электрические глаза с того самого момента, как их ввели в мои глазные впадины и включили в неразрывную связь с организмом, неустанно продолжают приобретать все большую и большую восприимчивость и чуткость. Но в тот вечер все то, что я был в силах уловить, вырисовывалось на совершенно темном фоне. Это слегка напоминало ночную праздничную иллюминацию, когда дома выступают из окружающего их мрака в виде огненных очертаний и когда от них получается лишь общее впечатление светящейся массы... Кроме того, я еще не умел определять глубины, не чувствовал перспективы. Все линии казались мне отстоящими от меня на одинаковом расстоянии и помещавшимися в одной вертикальной плоскости. Как я уже говорил, они казались мне начерченными на черной доске. Так как я видел все в новом свете, то все предметы приобрели в моих глазах новый, часто неузнаваемый образ. Вначале я различал лишь их кажущийся размер, не будучи в состоянии определить фактической разницы в их величине или относительной дальности расстояния, отделявшего их от меня.