Алексей Биргер - По ту сторону волков

- Что он говорит? - спросил я.

- Не очень пойму. Похоже на "тринкен", словно ему пить хочется. Речь у него нечленораздельна. Во всяком случае, вы правы. Тот самый это берлинский волчий человек. Но ваша правота и наше знание - они уже ничего не меняют. Сейчас свежей воды ему принесу, и в дом зайдем.

Когда мы оказались в комнате врача, он вытащил бутыль, в которой спирта оставалось чуть больше чем на треть, и доверху дополнил ее водой. Потом как и вчера, нарезал хлеба и лука.

- Хоть выпьем, чтобы ждать не скучно было, - сказал он. - Не пропадать же добру. Вы ведь теперь со мной до конца пробудете?

- Да. Не могу иначе. - Я слегка пожал плечами.

- "Их штее хир, их каннт нихт андерс" - процитировал врач. - Слова Лютера: "Я здесь стою и не могу иначе".

Вот теперь я видел его таким, какой он есть, - спокойным, подтянутым, чуть меланхоличным - и даже не от ожидания ареста, а от некоего общего меланхолического склада души.

Когда мы приняли по первому стопарику, он встал, открыл стоявший в углу сундук и вытащив оттуда стопку книг и бумаг, перенес на стол.

- Вот все мое антисоветское добро, - сказал он.

- Все книги не по-нашенски, - заметил я.

- Все по-английски. Я специально только на языке брал. Вот книга, которую я давно мечтал прочесть. Фрейд. Знаменитый врач и ученый. Как раз вопросами сна занимался - что это за феномен и как сон влияет на человеческую психику. У нас фрейдизм объявлен реакционной лженаукой, и если бы не дар союзников... Да, меня за одну эту книгу укатают на всю катушку. Было бы у нас время, я бы вам порассказал о его теориях. Вы, я вижу, снами интересуетесь, и вам бы очень на пользу пошло. Но времени нет. Авось, когда-нибудь сами прочтете в переводе на русский, когда разберутся во всем и поймут, что кроме истинной науки ничего в его книгах нет. Есть у меня к вам одна просьба...

- Да?

- Сохраните мои законченные переводы стихотворений. Я дилетант, и ценности в моих переводах немного, но все равно - это лучшее, что от меня останется... Может, вам удастся и напечатать их когда-нибудь, когда времена минуют... Вы понимаете, я давно так не погружался в великую и настоящую поэзию, с самого детства. И только поздними вечерами, в минуты, когда я садился за переводы, я становился самим собой и окунался в теплоту и насыщенность, невероятные и недостижимые после детства, словно вновь были и лампа под рыжим абажуром, и томик Майн Рида, и изразцовая голландка... Я жил в эти минуты такой полной и своей - только своей, не заимствованной, не подыгрывающей никому - жизнью, что жаль будет, если все это сгинет вместе со мной. В стихах ничего антисоветского нет. Переводы мои уничтожат просто потому, что меня самого... Так возьмете по чистовому экземпляру всего законченного?

Я кивнул.

Он стал перебирать стопочку бумаг, аккуратно вынимать исписанные листочки, оставлять другие, исчирканные.

- А вот этот перевод закончен, но еще не переписан набело, - сказал он. - Если позволите, я перепишу.

Снова кивнув, я молча наполнил наши стопки. Мы опрокинули их до дна, и он взялся за дело.

Я взглянул на один из исчирканных листочков. Четыре строки попались на глаза: "Я ли смерть возить повсюду /В инвалидном кресле буду, /Ей не предан страстью нежной, /Но ее слуга прилежный?" Последние две строки были зачеркнуты, и вместо них подписано:

...Ей не предан страстью темной,

Но ее слуга наемный?

- Чье это? - спросил я.

- А, это?... Из Одена. Но это стихотворение я вам давать не буду. Перевод так и остался в черновиках.

И он продолжил писать. А я сидел, покуривал, и как-то сразу репьем вцепилось в память и звучало безостановочно:

Я ли смерть возить повсюду

В инвалидном кресле буду,

Ей не предан страстью темной,

Но ее слуга наемный?

Уж очень это ложилось на нынешнюю мою - на всю нашу нынешнюю ситуацию. Настолько ложилось, что мерещиться начало: строки эти - ключик к разгадке всего. А врач, закончив писать, передал мне отобранные им листочки. Я убрал их туда же, где уже лежала припрятанная мной сторожевая книга. Остальное он аккуратно разложил на столе.

- Сделаем из этого доказательство вашей лояльности, - сказал он.

- То есть? - дернулся я. - Мне, знаете ли, не надо...

- Все надо, - сказал врач и разлил еще по стопочке. - Не будем больше об этом. Будьте добры, скажите, вы-то знаете, кто оборотень? И что вообще произошло?

- Знаю, но не во всех деталях, - ответил я. - Знаю, откуда взялась недавно родившая волчица. Знаю, кому волчата до того дороги, что он кинулся спасать их мать. Знаю, как развязать это дело. Знаю, кто из семерых оборотень. То есть, не знаю конкретно по имени, но, так сказать, по родственным связям. Вот только остальных шестерых спасти уже не в моей власти.

И я рассказал врачу о моих догадках и предположениях, подводящих черту под всем делом. Врач слушал внимательно, периодически кивая.

- Да, наверное, вы правы, - сказал он, выслушав мою версию. - Вот только как сюда укладывается тот головорез, с которым вам предстоит сегодня встреча в барской усадьбе?

- Пока не ясно, - сказал я. - Но он впишется. Есть у меня предположение на этот счет. Впрочем, - добавил я, - у меня ведь имеется сторожевая книга, которую я еще не открывал. Я вам ее дам, не раскрывая, вы ее перелистаете и, если найдете что-то очевидно соответствующее, скажете мне, прав я или нет. Мне интересно проверить, насколько я угадал.

И я вручил ему сторожевую книгу. Врач с интересом перелистал ее - и когда он дошел до последней из заполненных страниц, глаза у него округлились.

- Да, вы правы, - сказал он. - Вы до жути правы. Настолько правы, что я бы на вашем месте не ввязывался в эту игру. Иначе... да, все равно, скажу откровенно: у вас, если вы продолжите погоню за истиной, меньше шансов на спасение, чем у меня, которому "тройка" вот-вот влепит смертный приговор. Я бы отдал эту книгу тому, кто ее ищет, - и еще присягнул бы, что не открывал ее. Если, конечно, вашей присяге поверят. Вас раздавит между жерновами, если вы попробуете действовать активно и самостоятельно.

- Кто знает... - сказал я, убирая замызганный журнальчик на прежнее место.

Врач встал, зябко поеживаясь, подкинул два поленца в печку. Печка в его флигеле была хорошая, старая, с изразцами.

- Волчий маскарад... - задумчиво проговорил он.

- А?.. - не очень поняв, откликнулся я.

- Это я о своем детском ужасе, - проговорил Игорь Алексеевич. - Он мне до сих пор часто снится. Иногда по нескольку ночей подряд.

- Что за ужас? - спросил я.

- У моего отца была большая библиотека, - сказал врач. - Все стены были заняты полками с книгами, уходящими под самый потолок, на высоту почти четырех метров. Кожаные кресла в центре комнаты, удобные напольные светильники с абажурами, вращающиеся этажерки для тех книг, которые сейчас в чтении или в работе... На самых верхних полках стояли большие книги в красивых переплетах. Мне давно было интересно в них заглянуть. Но отец запрещал мне подбираться к этим полкам. Во-первых, он боялся, что я могу полететь с вершины приставной лесенки. А во-вторых... Это "во-вторых" я понял только в тот день, когда нарушил запрет. Было мне лет шесть или семь. Я поднялся по приставной лесенке до самой верхней полки. Когда я посмотрел вниз, мне показалось, что я безумно высоко, чуть не в поднебесье. На секунду у меня даже голова закружилась, паркетный пол расплылся и завращался в глазах. Я поспешно перевел взгляд на книги, вынул одну из них, открыл. Это был, как я узнал много позже, альбом гравюр Дюрера. Я перелистывал плотные страницы, смотрел на четырех всадников Апокалипсиса, на "людские пороки"... В испуге захлопнув альбом, я взял другой. Это были "Капричос" Гойи. И замелькали передо мной вампиры, ведьмы, младенцы, варящиеся в котле, повешенный... Один из офортов надолго приковал мой взгляд, помимо моей воли: красавица в волчьей маске подает руку галантному кавалеру... Наконец, будто преодолев наложенные чары, я захлопнул альбом, поставил его на место, поспешно спустился. А ночью... Ночью я проснулся оттого, что меня окружали люди в волчьих масках. Да, в ту ночь мне приснился этот волчий маскарад. Я проснулся с ревом, меня долго не могли успокоить. И до сих пор мне это снится, и каждый раз во сне я становлюсь таким же маленьким беспомощным мальчиком и пугаюсь до смерти. Вот только облик красотки под волчьей маской время от времени меняется... Это всегда - облик женщины, которую я сейчас люблю, которой доверяю... Понимаете?