Настоящая фантастика – 2010 - Олди Генри Лайон

От этой мысли Регине стало легко-легко. Делать правильные вещи — легче легкого! Девочка смело шагнула вперед и взмахнула ножиком. Кажется, там, в парке, они с Линдой все еще сидели на скамейке — и даже разговаривали о разных пустяках. Но самое важное происходило здесь, на цветастом лугу.

Кокон резаться не хотел. Ножик вяз в нем, как в большущем толстом одеяле. Одеяло кто-то сделал из мармеладного желе. Только разрежешь, а оно обратно слипается. И руку с ножиком назад выталкивает. Очень быстро кокон затвердел и утратил прозрачность.

Зато теперь он стал резаться!

С месяц назад Регина смотрела по визору кусочек сериала про докторов. Не про теперешних, а про древних. Когда никакой техники не было и докторам приходилось всех лечить голыми руками. Древний доктор (на вид он был не слишком древний, румяный и с черными бровями домиком!) делал операцию. Он резал ножиком голого дядю, собираясь вынуть из дяди вредный кусок. Чем дело кончилось, Регина не узнала. Пришла мама, ахнула, сказала: «Тебе еще рано такое смотреть!» — и переключила визор на мультик про генерала Ойкумену.

Я — древний доктор, подумала Регина. У меня есть докторский ножик. Я делаю операцию. Ух ты! У меня даже есть белый халат, белая шапочка «конвертиком» и повязка на лице. Точь-в-точь, как в сериале. Ножик кромсал кокон, увеличивая разрез. Края больше не слипались. Еще чуть-чуть, и радость…

Рука с ножиком провалилась внутрь кокона. Регина едва не упала. Она ухватилась за края разреза и стала тянуть их в стороны. Вот она, радость! Рядом! Искрит, переливается… Радость вдруг завертелась вихрем, темнея на глазах. Линда в глубине кокона плясала все быстрее и быстрее. От маленькой танцовщицы потянуло холодом. Иней пал на цветы, на притихший луг. Это была не зима, когда катаются с горки и бросаются снежками. Это был страх замерзнуть — чувство, которого Регина не испытывала никогда. И даже не страх…

Из разреза к девочке вылезал Ужас.

Ужас походил на кашу из радуги. Такую Регина рисовала неделю назад. Только эта радуга была черная — много-много разного черного! — и склизкая, и глаза у нее не моргали, а пялились на Регину (здравствуй, девочка…) и делались все больше. Регина зажмурилась, вслепую отмахнулась ножиком — и Ужас накрыл ее ледяной горой.

…на холодном блестящем столе. Над столом — древний доктор с ножиком. Ножик большущий, а белый халат — в красных пятнах. «Я здоровая! Не надо меня резать!» — но голоса нет, и даже дышать плохо получается. Слезть со стола? Руки привязаны. Ноги привязаны. Доктор улыбается все шире и шире. Зубы у него острые, как у акулы, и в три ряда. Во второй руке доктор держит огромную вилку. Он не собирается лечить! Он хочет есть!

Острие коснулось живота. Регина завизжала…

— Замолчи сейчас же!

Голос у мамы резкий и злой.

— Ты плохая девочка! Ты мешаешь мне работать. Ты мешаешь папе спать. Ты не учишься и не слушаешься. Нам такая девочка не нужна! Мы от тебя отказываемся. А вместо тебя возьмем Труди Шпильман — она хорошая.

Одна-одинешенька. И дверь захлопнулась. Надо прижать ладошку к идентификатору! Нет, хитрая дверь не открывается.

— Это я, Регина! Пустите меня домой!

— В доступе отказано, — ядовитым голосом Труди отвечает информателла. — Ты здесь больше не живешь, плохая девочка. Уходи! Или я вызову полицию…

Вой сирен. Приближается. Сейчас полицейские арестуют плохую девочку и посадят в тюрьму…

…со всех сторон к кораблю летели злые флуктуации. Папа палил в них из плазматора, но это не помогало. Флуктуаций было очень много. Они обсели корабль, как осы — сладкую булку, и принялись его грызть. В боку «Громобоя» открылась рваная дыра, через нее в рубку просунулись щупальца и утащили папу. Регина уцепилась за папину ногу. Ее тоже выволокло наружу, прямо в черный-пречерный космос, где не было ни одной, даже самой завалящей звездочки…

В красный сенсор коммуникатора Линда попала лишь с третьего раза. Рука девочки отчаянно дрожала.

— Помогите! Скорее! Дядя Фердинанд! Мы здесь, у пруда!..

5

Жену капитан ван Фрассен нашел возле 4-го корпуса. Здесь размещались кафедры двух факультетов: иерологии, науки о социальной иерархии, и этнодицеи — науки о правах народов. Символично, подумал капитан, вспомнив разговор с охранником. Дважды символично, если приплюсовать еще и разговор с адмиралом. Ладно, отложим символы до лучших времен. Он шагнул вперед, вынимая из-за спины букет астр, приготовленный заранее…

…и задохнулся от горькой нежности.

Полчаса назад начался дождь. Анна-Мария, раскрыв силовой зонтик, стояла возле клумбы с ноготками, шалфеем и махровым гравилатом. Флюоресцирующий купол работал в «поясном» режиме. К ногам графини подтекали робкие струйки, облизывая каблучки туфель. Клумба напоминала тлеющее пепелище, оставшееся на месте родного дома, Анна-Мария ван Фрассен — погорелицу, которой негде укрыться от ливня.

Печаль в коконе, подумал капитан. Что вылупится? Эй, брат, да ты поэт! Нельзя, чтобы об этом пронюхал дядя Фриц. Поэтов в академии Генерального штаба едят без хлеба.

— Извини, — он нырнул под зонтик, — задержался.

Силовое поле, среагировав на тепло человеческого тела, расширило защитный объем «на двоих» — и вновь замерцало.

— Нет тебе прощения, — с вялой улыбкой ответила Анна-Мария. — Ты пришел на семь минут раньше. Ты врешь, чтобы сделать мне приятное. Ничего нет лучше виноватого мужа, согласного каяться.

Приняв букет, она зарылась в астры лицом.

— Со мной связывался дядя Фриц. Я зачислен в академию. Но пока это секрет.

— Тоже мне секрет! Дядя Фриц болтлив, как сорока. Я знала это утром.

— И не сказала мне? Первой?!

— Я что, самоубийца? Дядя предупредил, что болтушек он пускает на плазму для бортовых батарей флагмана «Отчаянный».

— Есть такой флагман?

— Наверное, есть. Если болтушки еще не завоевали человечество — должен быть.

Мимо пробежала стайка аспирантов. Здороваясь с графиней, они тщетно пытались напустить на себя серьезный, приличествующий истинным кавалерам вид. Девицы зашушукались, обсуждая мужские стати капитана.

— Гордись. — Анна-Мария сделалась копией адмирала Рейнеке, только без командного баса. — Ты кумир. Девчонки просто диву даются. Старая карга оторвала такого муженька! Каждая юбка рассчитывает увести тебя лунной ночью.

— Ты не старая.

— Разумеется. И не карга. Когда я действительно состарюсь, я буду королевой этносоциологии. И стану трезвонить на всех углах, какая я, в сущности, молоденькая. — Она вздохнула. — На самом деле я очень боюсь старости, Тео. И знаешь, что еще, Тео? Я боюсь ее.

Он не понял.

— Кого?

— Нашу дочь. Я очень боюсь нашу дочь.

С минуту, если не больше, ван Фрассен не знал, что ответить.

— Вот и молчи. — Анна-Мария сменила одну улыбку на другую: вялую на измученную. Как ни странно, лицо графини помолодело. Капитан почувствовал себя опытным, пожилым опекуном, успокаивающим юную воспитанницу. — Они все поздравляют меня, Тео. Наперегонки, наперебой. Коллеги, студенты, деканы. Ректор — и тот отметился. Вы родили кусок золота, говорят они. И начинают расспрашивать. А глазки-то горят, слюнки-то текут! Словно они подсматривают в замочную скважину…

— Спрашивают? О чем?

— О Регине. Как она вела себя раньше? Была ли особенной? Не замечала ли я за ней чего-нибудь этакого? В чем проявлялся ее талант? Знаю ли я, каков процент телепатов в отношении к населению Ойкумены? Понимаю ли я, какое это счастье? Да, отвечаю я. Понимаю. А они все спрашивают, спрашивают… Да, киваю я. Да, я родила кусок золота. Золото давным-давно перестало быть мерилом ценности. Но какое это имеет значение? Я родила живой кусок золота, Тео. Я боюсь.