Роберт Хайнлайн - Достаточно времени для любви, или жизни Лазаруса Лонга
— Значит, мы слишком докучаем ему, сэр? Мы чересчур услужливы? Мы можем оставаться за дверью и наблюдать оттуда, но тем не менее в нужную секунду оказаться под рукой.
— Возможно, вы действительно слишком услужливы. Но будьте при нем. Он нуждается в обществе.
— О чем шумим? — поинтересовался Лазарус.
— Мне пришлось кое-что выяснить, дедушка, — я не знаком во всех подробностях с организацией работы клиники. Иштар не прислуга — она реювенализатор, и к тому же очень квалифицированный, а это — ее помощник. И они рады услужить вам.
— Мне лакеи не требуются — сегодня я себя хорошо чувствую. Если мне что-нибудь понадобится, я позову: не нужно все время торчать возле меня. — Он ухмыльнулся. — Впрочем, плутовка доставляет мне удовольствие уже своими габаритами — просто поглядеть приятно. Ну как кошка: без костей, словно течет. Действительно похожа на Ариэль… А знаешь, почему она пыталась убить меня?
— Нет, но хотелось бы узнать, если вам угодно поделиться со мной.
— Ммм… напомни, когда Иштар не будет поблизости — по-моему, она на самом деле знает английский гораздо лучше, чем изображает. Но я обещал говорить, пока ты обнаруживаешь желание слушать. О чем бы ты хотел узнать?
— О чем угодно, Лазарус, Шехерезада сама выбирала тему.
— Да, так оно и было. Но у меня эти темы сами с языка не прыгают.
— Когда я вошел, вы сказали, что вставать рано — грех. Вы действительно так думаете?
— Возможно. По крайней мере дедуся Джонсон именно так считал. Он все рассказывал отцу историю о том, как человека должны были расстрелять на рассвете, но он проспал, получил в тот же день помилование и прожил еще сорок или там пятьдесят лет. Говорил, что этот анекдот подтверждает его слова.
— И вы считаете подобную басню правдой?
— Не более, чем истории Шехерезады. Я лично воспринимал ее так: спи, пока можешь, ибо неизвестно, сколько потом придется бодрствовать. Вставать спозаранку, Айра, может быть, и не грех, но уж безусловно не добродетель. Старая поговорка о ранней пташке, которой Бог послал червячка, как раз и свидетельствует о том, что червячку следовало оставаться в постели. Не выношу людей, хвастающих тем, что рано встают.
— Я не хотел хвастаться, дедушка. Просто привык — работа заставляет. Но я не говорю, что это добродетель.
— Что? Работа или раннее вставание? Ни то ни другое не доблесть. Встав пораньше, больше работы не сделаешь. Ведь бечевка не станет длиннее, если ты отрежешь один из ее концов и навяжешь на другой. Если встанешь пораньше, зевающий и усталый, на деле ты сделаешь меньше. Будешь ошибаться, и все придется переделывать. Подобная бурная деятельность обернется ущербом себе самому. И не доставит удовольствия. Кроме того, понапрасну рассердишь соседей, если станешь возиться у коровы с подойником посреди ночи. Айра, прогресс двигают не те, кто рано встает, его стимулируют лентяи, старающиеся облегчить себе жизнь.
— Похоже, я понапрасну истратил четыре столетия.
— Возможно, сынок, — если ты вставал спозаранку и усердно трудился. Но менять плохие привычки никогда не поздно. И не сожалей — я тоже попусту растратил большую часть своей жизни — хотя, быть может, и более приятным образом. А не хочешь ли послушать рассказ о человеке, сделавшем из лени искусство? Он положил свою жизнь, чтобы проиллюстрировать принцип наименьшего действия. Это подлинная история.
— Безусловно. Но я вовсе не требую, чтобы она была подлинной.
— О, Айра, я не позволю правде ограничить мое красноречие — в душе я солипсист. Слушай же, о могучий царь.
Вариации на тему: II. Рассказ о человеке, который был слишком ленив, чтобы ошибаться
Он был моим приятелем во флотской школе. Я имею в виду не космический флот — все это происходило раньше, чем человечество добралось до спутника Земли. Это был мокрый флот: корабли плавали по воде и пытались потопить друг друга, зачастую с прискорбным успехом. Я впутался в это дело, вероятно, по молодости и потому, что как-то понять не мог, что коли мой корабль потонет, то скорее всего и мне с ним придется идти на дно. Впрочем, речь не обо мне, а о Дэвиде Лэме.[12]
Чтобы понять Дэвида, следует обратиться к его детству. Он был для нас чуркой, то есть явился из мест, даже по тогдашним меркам считавшихся нецивилизованными.
Образование он получил в сельской однокомнатной школе и покончил с ним в тринадцать лет. Учиться-то он любил — потому что в школе только и делал, что сидел да почитывал. А вот до и после занятий приходилось крутиться на семейной ферме. Он терпеть не мог это занятие, тогда называвшееся «честным трудом», что на самом деле означало тяжелый, грязный, бесконечный и скудно оплачивавшийся. Кроме того, его заставляли вставать ни свет ни заря, чего он терпеть не мог.
Короче, день окончания школы радости ему не сулил: теперь ему предстояло «честно трудиться» уже весь долгий день и забыть про шести-семичасовой отдых за партой. И вот однажды он провел в жаркий день за плугом пятнадцать часов, и чем больше он глядел на южную оконечность мула, к которому был подвязан этот самый плуг, отирая со лба пыль и честный трудовой пот — тем менее нравилось ему такое занятие.
Этой же ночью он без всяких формальностей покинул дом, прошел пятнадцать миль до ближайшего городка и уснул на самом пороге почты… Когда жена почтмейстера открыла наутро заведение, он сразу же записался во флот. За ночь он сумел постареть на два года… из пятнадцати вышло семнадцать, возражений ни от кого не последовало.
Мальчишки часто быстро взрослеют, оставляя родной дом. Установить истину было сложно, в те времена в тех краях про метрические записи слыхом не слыхивали. А Дэвид был парнем широкоплечим, шести футов роста, мускулистым, пригожим и взрослым на вид. Разве что озирался подчас диковато.
Флот вполне устроил Дэвида. Ему выдали ботинки и новую одежду, повозили по воде — показали всякие занимательные и неизведанные края — без всяких там мулов и пыльных кукурузных полей. От него ждали работы — не такой тяжелой, как на ферме в горах — и, вычислив политическую расстановку сил на корабле, он овладел умением не перерабатывать, но тем не менее ублажать местных божков — офицеров.
Впрочем, полного удовлетворения он не испытывал — все равно приходилось рано вставать, а иногда и выстаивать ночные вахты, драить палубу и выполнять прочие обязанности, несовместимые с его ранимой натурой.
Тогда-то он и услыхал о школе кандидатов в офицеры, гардемаринов, так это тогда называлось. Дэвиду было наплевать, как она зовется — все дело было в том, что флот намеревался платить ему за то, что он будет сидеть и читать книги — именно таким ему представлялся рай — и не тереть палубу, стараясь угодить придирчивым офицерам. О царь, не скучно ли тебе? Нет?
Конечно, для такой школы Дэвиду не хватало знаний — четырех или пяти лет обучения математике, естественным наукам или тому, что считалось таковыми, языкам, истории, литературе и так далее… и так далее.
Но делать вид, что получил должное образование, оказалось не сложнее, чем прибавить себе два года. Флот стремился к тому, чтобы матросы росли, становились офицерами, и поэтому для кандидатов, отчасти лишенных необходимой академической подготовки, учреждены были специальные курсы.
Дэвид решил, что может описать собственное образование термином «незаконченное среднее» — мол, не сумел закончить старшие классы — что было отчасти верно: трудно закончить школу, если ближайшая расположена за полграфства от твоего дома.
Уж и не знаю, каким образом Дэвид сумел добиться рекомендации — сам он об этом не распространялся. Достаточно знать, что, когда корабль Дэвида, разведя пары, отправился в Средиземное море, сам Дэвид остался в Хэмптон Роуде — за шесть недель до начала занятий в подготовительной школе. Его приняли сверх комплекта. Офицер-кадровик (точнее, чиновник) определил Дэвиду кубрик и место в столовой и велел проводить дневные часы подальше от глаз начальства — в пустых классных комнатах, где через шесть недель он встретится со своими будущими коллегами. Дэвид так и поступил; в классах оказалось множество всяких книг, используемых для пополнения знаний в случае недостатка оных. У Дэвида знаний не было вовсе. И скрываясь от начальственных очей, он сидел и читал.
Этого ему хватило.
После начала занятий Дэвид даже помогал преподавателю эвклидовой геометрии, предмета необходимого и, быть может, самого трудного. И через три месяца уже принимал присягу кадетом в Вест-Пойнте[13] на прекрасных берегах Гудзона.
Дэвид не понимал, что из огня перебрался в полымя; садизм унтер-офицеров ничто по сравнению с жуткими издевательствами, которым кадеты-плебеи подвергались со стороны учащихся из старших классов, в особенности самых старших, которых нетрудно принять за уполномоченных Люцифера в этом заорганизованном аду.
