Роман Злотников - Пришельцы. Земля завоеванная (сборник)

– Там в ковшике я кваску оставила, найдешь. Он пахучий такой – ни с чем не спутаешь. Ядреный, но ты его не пей. Ты его на печку плесни перед тем, как париться будешь, – аромат волшебный пойдет, и воздух целебным станет.

Уходила она неохотно, словно чувствовала, что забыла сказать еще что-то важное, и не могла вспомнить, что именно. Он закрыл за ней дверь, задвинул щеколду, закрутил проволокой – чтоб не отпала и чтобы вор не залез. Потом разделся, с интересом оглядывая свое щуплое смешное тело, отражающееся в мутном облезлом зеркале, приставленном к одной из бревенчатых стен. Окошко в предбаннике было маленькое, оно располагалось у самого пола, и света от него почти не было. Но бабушка предусмотрительно зажгла керосиновую лампу, поставила ее на лавку, где Боря бросил одежду.

В жаркую моечную он зашел, затаив дыхание. Постоял, привыкая, оглядываясь. Забрался на высокую полку, полежал там, потея, отдуваясь. Потом спустился, взял веник из таза, попробовал хлестнуть по ноге – это оказалось совсем не больно. Впрочем, и обещанного удовольствия он тоже не испытал.

Может, все дело в квасе?

Борис взял ковш, понюхал жидкость – у нее, действительно, был сильный запах – ни с чем не спутаешь. И, сделав шаг к раскаленному печному боку, он с силой выплеснул на него содержимое ковша.

Пламя взметнулось до потолка, фыркнуло и опало, растеклось по полу. Борис закричал тонко, скорчился, пытаясь руками стряхнуть с ног и тела жгучий огонь. Сухие стены вспыхнули почти сразу, словно были пропитаны чем-то горючим. Голый Борис, продолжая кричать, вывалился в предбанник, ударил плечом во входную дверь. Она была заперта – он сам ее старательно запер.

Борис начал раскручивать проволоку на щеколде, но она ломалась. Едкий дым быстро наполнял тесное помещение. Борис закашлялся, бросился к низкому оконцу, выбил стекло, порезав кулак.

– На помощь! – заорал он, стоя на коленях. – Помогите!

Его не слышали. Он понял, что попусту теряет время, и вскочил, задев лавку, опрокинув керосиновую лампу. Она разбилась, развалилась на части. Маслянистая жидкость, пахнущая точно как квас в ковшике, растеклась по полу, вспыхнула. Борис, кашляя, задыхаясь, всем телом налетел на дверь. Меняющимися пальцами сорвал последние проволочные витки. Но щеколда не поддавалась. Что-то с ней было не так.

Он повернулся, увидел себя в мутном зеркале – уже другого, не смешного и тщедушного, а настоящего – подтянутого, с плоским животом, с кожистым наличником, с острыми церками.

Он понял, что сейчас умрет, и застрекотал.

На пожар сбежалась вся деревня. Саня Малышев и Тимофей Карасин таскали воду из пруда, заливали крышу, Максим Колтырин размахивал совковой лопатой, пытался песком сбить огонь со стен, баба Нюша причитала, Маргарита Василькова охала, держась за сердце, а пьяненький Гриша, отворачивая лицо от пламени, рубил заклинившую дубовую дверь топором и ругался.

Они отступили, когда огонь проел крышу и поднялся вровень с осиной, растущей на краю оврага.

– Спаси господь его душу, – сказала баба Нюша, как-то разом успокоившись. Она перекрестилась, жалостливо поглядела на Маргариту, покачала головой…

Догорела баня только утром.

Прибывшая комиссия осмотрела еще горячее пожарище. Служители в оранжевых комбинезонах вынесли обугленные останки Бори, завернули их в серебристую ткань, перевязали алой лентой, погрузили на самоходную платформу, парящую в метре от земли. Два инспектора в белом прошли по всей деревне от дома к дому, опросили жителей. Больше всего времени они провели у Маргариты Васильковой и у Гриши Ерохина, восстанавливая картину происшествия, записывая показания на какой-то прибор, похожий на живого таракана. Собравшись уходить, велели хозяйке сложить все вещи погибшего внука – за ними скоро должен был прибыть представитель туристической конторы, организовавшей отдых Бориса.

Последним Маргариту Василькову навестил управляющий. В избу он вошел без стука, сел у окна, долго молчал, глядя, как хозяйка занимается делами. Потом сказал:

– Не понимаю, как вы без нас жили.

Она выпрямилась, посмотрела на него, ничего не ответила, хоть ей и очень хотелось.

– Я решил бы, что вы специально все подстраиваете, – сказал управляющий, – если бы не знал, что в других резервациях происходит то же самое. Специалисты не понимают, как ваши дети успевали повзрослеть. Вы не жили, а выживали среди смертельных опасностей, ставших обыденными!

Он выдержал паузу. Продолжил ровным голосом – будто лекцию по бумажке читал:

– Вы же вымирали, пока не появились мы. Тысячами гибли на дорогах. Всю жизнь травили себя алкоголем и плохой едой. Тонули в морях и реках. Заживо сгорали в пожарах… А ваши войны! Так почему вы так неблагодарны? Мы сделали вашу жизнь безопасной, упорядочили ее. А ради чего вы воевали? Зачем так долго сопротивлялись?

Маргарита Василькова пожала плечами, улыбнулась управляющему, ответила:

– Дураки были. Счастья своего не понимали.

Он сидел еще долго. А она перебирала старые вещи, которые когда-то были ее собственностью, а теперь принадлежали музею гостевого типа «Деревня Туески», – бесцельно перекладывала их с места на место, гладила руками: рубашки и штаны сыновей, погибших на войне, платья дочери, получившей пожизненное направление в трудовой лагерь, игрушки настоящего внука, попавшего под программу сокращения туземного населения, куклы внучки, исчезнувшей во время кампании выбраковки.

Он, кажется, все ждал от нее какого-то ответа. Может быть, благодарности. Но так и не дождался, встал, изменив человеческий облик на более привычный – сделался похожим на гигантского богомола. Уже в дверях он сказал еще что-то, но бабушка Маргарита его трещание не поняла.

Второго августа у Колтыриных опять было большое собрание – отмечали день рождения Егора Васильева. Праздновали шумно, весело, с песнями, с танцами – как в старые времена. Ближе к вечеру, когда чужаки не выдержали пытки комарами и покинули застолье, поредевшая компания перебралась под крышу застекленной веранды.

– В следующую пятницу большой заезд, – напомнил Максим Колтырин, разливая чай из самовара, расставляя горячие чашки перед гостями, раскладывая варенье в мисочки: в красную – малиновое, в зеленую – яблочное.

– Ко мне племянник приедет, – поделилась бабка Нюра. – Взрослый уже, хочет повидать места, где провел детство.

– А ко мне сын из армии возвращается, – сказала Нина Гаврюшина. – Три года на флоте был.

– А я жду фельдшерицу из города, – сказала бабушка Маргарита. – Она только институт закончила, прислали сюда. Жилья пока не дают, так что я ее к себе пустила побыть.