Наталья Иртенина - Праздник синего ангела

* * *

Ночь нежна. И тиха. Тишину нарушают лишь негромкое звяканье бутылок и открываемых банок да приглушенные голоса ночных нарушителей порядка и больничной дисциплины. Луна мягко стелет свой опаловый свет по траве, пронизывает им дрожащую от ночного движения воздуха листву деревьев. Где-то в стороне стрекочет одинокий кузнечик, забывший об отдыхе и сне. В воздухе пахнет яблоками-паданцами.

- Так говоришь, тебе здесь нравится?

- Какие могут быть сомнения? У художника не бывает плохих условий бытия. Всякая натура - благодать А человеческая психология - вдвойне благодать. А может и втройне. Я здесь такими образами и впечатлениями загрузился - на десяток холстов хватит. Только стимулятора не хватает, Семен протяжно вздохнул и посмотрел на Левину сумку. - А чего-нибудь покрепче там нет?

- Сема, не выходи за рамки приличий. Ты на излечении, - напомнил ему заботливый Коммерсант. - Глотни пивка.

- Спасибо за напоминание, Левчик, - Семен брезгливо классифицировал протянутую ему банку пива: - Плебейское пойло. Не употребляю... О чем это я? Ах, да, об искусстве. Паша, ты многое потеряешь, если хотя б недельку не поживешь в психодомике. Я благодарен судьбе за то, что она забросила меня сюда, только здесь я по-настоящему почувствовал аромат и изящество жизни. Глубины человеческой психики это... это как... - он пощелкал пальцами, подыскивая сравнение, - для художника это как рог изобилия, из которого сыпятся чудесные подарки, откуда можно черпать пригоршнями. Пашка! Ну объясни ж ты мне, почему ты отказываешься писать, замуровываешь свой талант, гробовщик ты несчастный? Из каких таких идеологических соображений?

- Если ты до сих пор этого не понял, боюсь, не поймешь никогда.

- Ты сноб, Павел, - констатировал Семен. - И эгоист. Ты думаешь только о себе.

- Вот именно. Потому и не пишу. Все мое принадлежит только мне и никому больше, не имею никакого желания вновь становиться эксгибиционистом и выставлять себя напоказ перед каждым идиотом. Один русский писатель прошлого века, кстати, тоже сумасшедший, признавался, что писал свои рассказы одними только нервами и каждая буква стоила ему капли крови. Я думаю, настоящее искусство и настоящая литература в этом - в обнаженности нервов, в перенесении всего себя на бумагу или на картину, в музыку, в камень. И не говори мне, что это сладостная мука, а художник - счастливый избранник богов. Художники прокляты во веки веков, и так будет всегда. И ты это отлично знаешь. Ты заплатишь за свой талант циррозом печени и запойной смертью, а может перепилишь себе горло тупым перочинным ножом в один не слишком прекрасный день. Я заплатил за свое писательство шестью месяцами в психиатрической клинике и не имею ни малейшего желания туда возвращаться, даже на недельку, как ты предлагаешь. Ну да, не удивляйся, я не рассказывал об этом, потому что не было нужды. Но я там был и с тех пор не пишу, потому что не хочу. И все об этом, - Павел хмуро глотнул прямо из горлышка бутылки и замолчал.

- Что-то вы, ребята, мрачную тему выбрали для разговора, - подал голос изумленный Гаврилин.

- А я, Паша, оптимист и жизнерадостный пропойца, - не желая соглашаться с ковригинской трактовкой творческой судьбы, упрямо продолжал тему Верейский. - И ты меня не свернешь с моего пути своими прогнозами...

- У меня и в мыслях этого не было, - перебил его Ковригин. - Каждому свое.

- Вот это верно. Тебе - молчание, а мне... Я, други мои, хочу выставку свою организовать. Левчик, поможешь?

- Нет проблем. Организуем.

- И определить свой метод работы. Ну, вроде как название новому направлению в живописи придумать. Мною основанному, - он горделиво постучал себя по груди. - Только еще не надумал, как назвать.

- А чего думать-то? - съязвил Лева. - Ну, к примеру, такое: "Опохмелизм Семена Верейского. Впервые в истории и в искусстве"? Пойдет?

- Нет, - обиделся Семен. - Не звучит.

- А такое, - подключился Писатель, - Бутылизм? Или нет, лучше Вытрезвизм.

- Белогорячизм!

- А может родовое название?

- Это какое?

- Алкоголизм!

- Да ну вас к дьяволу. С вас за ваши кретинские советы деньги брать надо. Чтоб не советовали

- Не сердись, мы ведь как лучше хотим, а выходит - как всегда. Сам понимаешь - в России живем, - объяснил ситуацию Лева и, подняв палец вверх, интригующим тоном продолжил: - Знаю, как назвать выставку.

- Как?

- "Голос жажды".

- Тьфу на тебя.

- Ну, тогда "Градус истины".

- Тьфу на вас еще раз. Проехали. Ваши идеи абсолютно не конвертируемы.

Но Коммерсант не унимался:

- "Алчите и обрящете"! "Утренний синдром"!

Семен поднялся с травы и, не обращая внимания на неистовства Коммерсанта, сообщил:

- Пойду яблок наберу, - и медленно, с чувством собственного достоинства завязав потуже больничный халат, покинул освещенную фонарями территорию.

За ним двинулся и Лева, прихватив один фонарь, - он любил яблоки и изъявил желание унести отсюда полную сумку - никак не меньше.

Ковригин, оставшись один, погрузился в воспоминания более чем трехлетней давности. Но воспоминания о той поре его жизни в доме скорби были отрывочны, целостной картины не сохранилось в памяти. Расплывчатые обрывки мелькали друг за другом: удушливый запах карболки, стальные решетки на всех окнах, а за окнами яркое солнце и пыльный асфальт, толстая медсестра с брезгливым выражением на лице, унылые очереди за миской отвратительной каши, постоянное мельтешение серых и белых халатов, жуткие ежедневные крики на верхнем этаже, его собственная подавленность в течение многих месяцев и невыносимые приступы бешенства и ярости, которые ему огромным усилием воли приходилось сдерживать внутри себя, чтобы не попасть в буйное отделение. Эта энергия бешенства распирала его изнутри - в животе, в груди, в голове, пытаясь прорваться наружу в крике, вое, в крушении мебели. Вспоминая эти приступы, Ковригин покрывался холодным потом от страха - страха безумия и потери контроля над собой.

Внезапно в памяти всплыло лицо того человека в окне, из-за которого он упал с лестницы. Его черты он не успел рассмотреть, но хорошо запомнились две детали: глаза, смотревшие на Ковригина через решетку с мольбой и страхом, так что на секунду в сознании Павла в тот момент возник образ другого пациента - его самого, жалкого и беспомощного, в больничном сером халате сидящего на кровати; и вторая деталь, врезавшаяся в мозг, - шрам на левой щеке незнакомца, напомнивший ему что-то неуловимое, но связанное почему-то не с прошлой его жизнью, а с теперешней.

Вывел его из этих невеселых размышлений Семен:

- Паш, посмотри, - он протянул ему какие-то бумаги. - Из кармана Коммерсанта выпали. Он и не заметил.