Кшиштоф Борунь - Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира

— Дороги нет. Тут когда-то был оползень, — объяснил археолог. — Часть склона рухнула. Кажется, еще в семнадцатом веке. Восемьдесят лет назад, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение склона, была выложена бетонная подпорка.

— Когда был оползень?

— Лет триста назад. Тогда ворота заложили кирпичом и, видимо, сделали новый колодец во дворе. Потому что тот, в саду, был засыпан. Однако, я думаю, остались какие-нибудь следы, которые удастся обнаружить с помощью зондирования.

Они вышли в коридор.

— Где была твоя келья? — спросила Кама.

Мюнх поднял на нее глаза, но, видимо, вопрос не дошел до его сознания, потому что спустя минуту он Спросил:

— Ты что-то сказала?

— Я спрашиваю, где была твоя келья?

По лицу Мюнха прошла нервная дрожь.

— Моя келья?.. Не здесь. С другой стороны. Ближе к часовне.

Дверь в монастырскую часовню располагалась рядом с покосившейся колоколенкой, там, где сходились два уцелевших крыла здания. Мюнх остановился на пороге и опустился на колени на большой, выщербленной от времени плите.

Чтобы не мешать погруженному в молитву Мюнху, Дарецкая, Герлах и Микша, беседуя вполголоса, присели около колодца. Разумеется, тема могла быть лишь одна: как прошло испытание.

— Либо это какой-то крупный исследователь, о котором, как это ни странно, я ничего не слышал, — взволнованно сказал археолог, — либо… не знаю, даже что и подумать. Он прекрасно во всем ориентируется, словно действительно был здесь четыреста лет назад… В некоторых случаях его замечания проливают новый свет на спорные вопросы. Например, этот колодец в саду. Надо проверить.

— Значит, ты считаешь, что это действительно может быть инквизитор Мюнх?

— Этого я не говорю, но… — Герлах замолчал, так как именно в этот момент монах кончил молитву, наклонился, поцеловал каменную плиту и встал.

Герлах подошел к нему и спросил, показывая на плиту:

— Что это за камень?

— Тут лежит настоятель монастыря Альберт фон Градек. В юности он был великим грешником. Но господь простил его. Умирая, он приказал похоронить себя здесь, у порога. Чтобы все топтали его могилу.

— На плите была какая-то надпись. Теперь буквы стерлись…

— Тут были только инициалы: А. Ф. Г. И год: 1583. Больше ничего.

— Ты его знал?

— Да. Я был здесь, когда он умирал… Надпись выбил в камне брат Гильдебрандт. Плита была больше, гораздо больше… Но треснула… Брат Гильдебрандт сделал из обломка еще одну… Маленькую. С молитвой за упокой души отца Альберта. Ее вмуровали в колонну. В часовне.

— Ты можешь показать это место? — нервно прервал Микша.

Мюнх молча вошел в часовню.

В полумраке, почти вслепую, отыскал нужную колонну и табличку.

— Здесь! — он наклонился и коснулся плиты. — Мне казалось, она была выше, — удивленно заметил он. — А сейчас она у самого пола…

— Ты прав. Она была выше, — подтвердил археолог. — В восемнадцатом веке пол подняли на шестьдесят сантиметров.

Он сказал это шепотом, словно более громкий разговор мог нарушить тишину отдаленных веков, замкнутую в старых стенах святилища.

Уже наступила ночь, когда они спускались с холма. Герлах и Микша шли впереди, освещая фонариком дорогу. За ними Мюнх, последней шла Дарецкая.

Еще до посещения монастыря было решено, что они переночуют в павильоне отдыха. Теперь план изменили, так как Герлах хотел утром вернуться со своими ассистентами, чтобы провести подробные исследования и проверить точность информации Мюнха.

Шли молча. Говорить никому не хотелось. За все время Герлах и Микша перебросились лишь несколькими фразами.

Мюнх молчал. Кама все время старалась идти рядом с ним и, хотя в темноте не видела его лица, прекрасно понимала, что он ведет сам с собой какую-то отчаянную дискуссию. Несколько раз до нее долетали обрывки фраз, произнесенных шепотом по-латыни.

— Зачем? Зачем, господи?.. Прости мне слабость мою… Дай знак… Смогу ли… Будь милосерден…

В самолете он, казалось, успокоился. Всю дорогу творил вечернюю молитву. Видимо, он уже принял какое-то решение, потому что перед самой посадкой в Радове схватил за руку сидящую рядом Каму и, молитвенно глядя ей в глаза, спросил:

— Мы можем сегодня поговорить?

— Конечно. Я зайду к тебе после ужина. Стефу тоже прийти?

— Нет, нет. Только ты.

Она чувствовала, что кризис, начавшийся, а может, только прорвавшийся наружу во время инцидента на пляже, начинает вступать в решающую фазу.

В таком состоянии Кама не видела Мюнха давно. Правда, она понимала, что по возвращении из урбахского монастыря ее ждет нелегкий разговор. Однако не ожидала, что реакция Модеста после встречи с прошлым будет столь бурной. Теперь, когда он стоял перед нею, воздев руки, он вновь казался тем же странным, полусумасшедшим монахом, которого несколько месяцев назад привез в Институт Микша.

— Ты мне скажешь! Поклянись, что скажешь! — нервно повторял Модест.

— Конечно, скажу. Если только смогу…

— Поклянись!

Он настойчиво смотрел на нее.

— Клянусь.

— Если позволит Он… Да… да… Все зависит от Него…

— Скажи же, наконец, в чем дело?

— Нелегко сказать… Не удивляйся… Я несчастный, глупый человек. Надломлен дух мой… Я думал… Я долго думал и… ничего не знаю… Не понимаю. Наверно, я не должен спрашивать… Нельзя спрашивать? Да?

— Чего ты не понимаешь?

— Зачем? Зачем? Зачем я здесь? Я знаю, что делаю не то… Пути всевышнего неисповедимы. И не мне пытаться понять их. Но я все время думаю… Я больше не могу… Спрашивать грешно? Конечно, грешно!

Пот выступил у него на лбу.

— Не грешно, — сказала Кама. — Спрашивать, Модест, надо всегда. Только не знаю, смогу ли я ответить на твои вопросы. Ты хочешь знать, как ты оказался здесь, среди нас? Как это случилось? Этого мы не знаем. Пока еще не знаем. Есть лишь предположения, но этого мало. Однако, я убеждена, мы найдем ответ и на этот вопрос.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет! Нет! Не то. Как это произошло, я знаю. Я помню… Злые силы… Но я спрашиваю не об этом. Я спрашиваю: зачем, зачем я здесь?

— То есть как «зачем»? — нахмурила она брови. — Я тебя не понимаю. Попытайся объяснить понятнее.

— Господь наш ничего не делает без цели, — сказал он по-латыни. — Пути его неисповедимы. Так должно быть. Я понимаю, но… Наверное, ты знаешь зачем. А говорила: спрашивать не грех.

— Я еще не очень понимаю, о чем ты. Что я должна знать?

— Я видел сегодня там… в Урбахе. Это действительно был Урбах. Те же стены… Только прошло время… Это Земля… — пытался он объяснить. — Это тот же самый мир. Но другой… какой-то… не такой… Я не понимаю: почему? Ты говорила: мир изменился… И еще говорила, что это хорошо… Но тогда… в моей прежней жизни… я верил: правда божья победит. Царство божие… Где оно, это царство? Я не знаю… Не понимаю. Смотрю и вижу… Да. Это тот же мир. Те же стены, тот же дом божий, парк, галереи… Те же колонны в часовне, камень на могиле отца Альберта… Это ничего, что надпись стерлась. Я понимаю, время идет, прошли века… Но ведь есть же бог! Христос, его учение… А сейчас… я смотрю и не могу понять. Я думал это царство божие. Но нет. Потом я думал, что это мираж… дьявольское наваждение… искушения… Но нет. Пожалуй, нет. То, что я видел сегодня, было в действительности… Кто ты? — напряженно всматривался он в ее лицо. — Я не знаю, кто ты. Кто Стеф и кто доктор Балич… профак Гарда и другие достойные мужи? Вы добры… ко мне… Но… вы не говорите… никогда не говорите… о Нем!