Николай Дашкиев - Торжество жизни

Избитый до беспамятства, Степан очнулся от прикосновения чьей-то руки.

— Не бойся, милый, — сказал кто-то тихо и ласково. — Ведь я не враг тебе…

Степана поразили не интонации — сочувственные и грустные, — и даже не то, что голос был женский. Он услышал невыразимо дорогие звуки родной речи.

«Свои! Свои!», — думал он с радостью.

Над ним склонилось несколько человек — бледных, измученных. Женщина бинтовала ему голову.

Да, это были свои, но на чужой земле, в фашистском подземном городе… Степан осмотрелся вокруг. Помещение размером с лабораторию профессора Брауна. Ослепительно белые стены. Тяжелая металлическая дверь с крошечным окошком. Низко нависший потолок…

Степан понял, что он в нижнем этаже, среди «экспериментального материала», и что отсюда выхода нет. Все его существо восстало против этой обреченности. Выход должен быть! Выломать стальную дверь, устроить бунт, захватить весь подземный город! Все что угодно, но не отдать жизни даром! И в том, что вокруг находятся свои люди, единомышленники, — залог успеха.

Степану хотелось слышать русскую речь, и он торопливо расспрашивал, как эти люди попали сюда, давно ли с воли, что тут творится!

Понимали его вопросы все — Степан это видел, — но отвечала все та же изможденная женщина с серыми глазами; Она не знала, что творится на поверхности земли. Почти все узники этой камеры долгое время проработали в подземном авиационном заводе «Юнкере», где-то в Силезиги, и совсем недавно, ночью, в закрытых автомашинах были перевезены сюда. Никто не знал, зачем их привезли, но все заметили, что путешествие на машинах было длительным и что фашисты-охранники чем-то встревожены. По длинному полутемному коридору пленников привели в эту камеру. Каждый день отбирают по нескольку человек и уводят. Больше эти люди не возвращаются.

Степан чувствовал, что Екатерине Васильевне — так звали женщину — хочется еще о чем-то рассказать или спросить. О чем именно — он понял, когда сквозь стену донесся приглушенный стон. На лбу женщины тревожно поднялись складки, она вопросительно взглянула на Степана, стараясь понять, откуда эти звуки. Все, находившиеся в камере, прислонив к уху ладонь или прижавшись к стене, также тревожно вслушивались. Вот стон раздался еще раз — уже совсем обессиленный, жалобный. И вновь настала тишина.

Женщина, лежавшая ближе всех к двери, вдруг вскочила на ноги.

— Езус-Мария! — зашептала она. — Люди, это кричала Марыля. Нас всех ждет смерть! Смерть!

Она впилась зубами в стиснутые кулаки и затряслась от беззвучных рыданий.

Степан видел, как побледнела Екатерина Васильевна, как вздрогнул и опустил голову изможденный седой мужчина… Любой ценой надо было приободрить этих людей.

— Вы ошибаетесь! — сказал Степан, приподнявшись с пола. Красная Армия уже заняла Берлин, через несколько дней наши будут здесь. Мы будем жить!

Он выдумал все это, не зная, как близок был к истине и не ожидая, что его ложь вызовет такую бурю. К нему бросились все, плача и смеясь, расспрашивали на разных языках.

Больше всех ликовала Екатерина Васильевна:

— Ну, милый, говори же! — тормошила она Степана. — Ты видел наших? Когда взяли Берлин? Нас, наверное, потому и вывезли, чтобы не освободила Красная Армия?

Степан, чувствуя, что острая тоска все сильнее сжимает ему сердце, рассказывал о том, как мимо фермы, па которой он якобы работал, стали проезжать обезумевшие гитлеровцы, крича «Берлин капут!», как прилетели советские самолеты и разбомбили фашистскую танковую колонну, как он решил бежать навстречу Красной Армии, чтобы указать летчикам военный завод, как его поймали, скрутили и привезли сюда.

Степан вспомнил даже о листке орешника, который положил в карман, чтобы показать профессору. Листок был цел — маленький, увядший, но для людей, которые много-месяцев не видели солнца, не дышали чистым воздухом, этот листок был самым убедительным доказательством.

Степана заставляли рассказывать еще и еще, пока сам он, придумывая новые детали, почти поверил в свою выдумку.

Рассказывая, он чувствовал невыносимую боль в голове и во всем теле, но еще больнее было от сознания, что, может быть, напрасно взбудоражил людей, заставил поверить себе. Особенно стыдно ему было перед Екатериной Васильевной. Она трогательно ухаживала за ним: подстелила свое пальто — единственное, что у нее осталось, и, тихо поглаживая его волосы, говорила:

— Спи! Отдохни. Ты весь избит.

Но Степан не уснул. Выждав, пока замолк шепот людей, взволнованных возможностью близкого освобождения, он приподнялся на локте и едва слышно прошептал Екатерине Васильевне на ухо:

— Простите меня… я… я все врал.

Екатерина Васильевна ничего не спросила, только глаза ее наполнились тоской, а уголки губ горестно опустились. Она вмиг как-то постарела, — только теперь Степан заметил, что у нее на висках серебрится седина. Покачав головой, она так же тихо ответила:

— Я это чувствовала. Но листок… — она вздохнула. — Факту трудно не верить. Я очень обрадовалась! Ведь у меня есть дочка. Я знаю, я верю, что она жива…

Екатерина Васильевна бережно вынула из кармана фотографию, тщательно завернутую в плотную бумагу.

— Вот посмотри: это было давно, сейчас ей уже шесть лет.

Маленькая девочка с лентой в легких, пышных волосах, прижавшись к красивой женщине, испуганно смотрела с картона. У женщины взгляд был задорный и лукавый.

Степан перевел глаза с фотографии на Екатерину Васильевну. Она горько улыбнулась.

— Не похожа? Ничего не поделаешь.

Прикрыв ладонью глаза, Екатерина Васильевна долго сидела молча, поглаживая фотографию, потом попросила Степана:

— Расскажи о себе.

Степан рассказал все.

Она слушала молча, только складка на переносице становилась все более глубокой. Но, услышав о зверствах в подземном городе, о «работе» фашистских врачей над «экспериментальным материалом», женщина не выдержала.

— Ах, звери! Ах, гады! Каким судом надо судить этих мерзавцев? Какие страшные кары нужно изобрести, чтобы каждый из этих палачей сполна получил за все муки, причиненные людям?! Нет и не будет им пощады!

Она рывком повернулась к Степану, схватила его за руку.

— Надо выжить, Степан! Надо выжить, чтобы потом рассказать всему миру о зверствах фашистов. Это волки, кровожадные волки, волки-людоеды!.. Надо выжить, чтобы стереть их с лица земли, очистить мир!

Уже второй раз в этом подземелье Степан слышал слово «волк-людоед»: так назвал и профессор Браун своего бывшего ученика Валленброта, но при этом он дрожал от страха, чувствуя собственное бессилие, обреченность.