Владимир Фильчаков - Причина жизни

Я помогаю ей снять пальто, меня так и подмывает обнять ее, развернуть к себе лицом, но что-то удерживает. Я начинаю суетиться, открываю бутылки, распечатываю чипсы.

— Вообще-то пиво — напиток для мужчин, — говорю я.

— Вот как? Почему?

— Потому что женщины совсем не разбираются в пиве.

— Совсем?

— Ну, возможны исключения, конечно. Вот вы. Как вы думаете, вы разбираетесь в пиве?

— Нет, — она смеется, запрокидывает голову, а у меня пересыхает во рту от вида ее шеи.

— Вот видите!

— Но, может быть, это от того, что я выпила гораздо меньше этого, — она обводит рукой стену с этикетками.

— Может быть. Но поверьте, я знаю женщин, которые выпили гораздо больше, но, тем не менее, совершенно не разбираются в пиве. Вкусно?

— Вкусно? Вот уж не думала, что к пиву можно применить это слово. Не думаю, что это вкусно. Я предпочитаю полусладкие вина, — она улыбается. — Но пиво, конечно же, тоже пью, правда, редко.

— Анна Макаровна, — говорю я, смелея от выпитого.

— Да, Мишенька? — она перестает улыбаться.

— Анна Макаровна, я вас люблю.

— Я знаю, Мишенька, — мягко говорит она, глядя на меня с нежностью. — И я вас люблю.

Я бросаюсь перед ней на колени, целую руки.

— Нет-нет, — шепчет она, пытаясь отобрать руки. — Не сейчас… И не здесь…

— А когда… И где? — бормочу я в исступлении.

— Потом, потом… Не сейчас… Мишенька, прошу вас!

Я слышу в ее голосе твердость, отпускаю руки, беру пластиковый стаканчик, наливаю себе. Она отпила совсем немного, два глотка, не более. Мы сидим еще минут двадцать, и разговор совсем не клеится, и я чувствую острое разочарование… Мне не раз приходилось испытывать это разочарование, когда девушка, выбранная мной, оказывалась совершенно равнодушна ко мне, но то, что я испытывал когда-то, кажется мне несущественным по сравнению с сегодняшним чувством. Она отвергла меня. Пусть только сегодня, пусть завтра она меня не отвергнет, но что мне делать сегодня?

— Мишенька, не сердитесь… Прошу вас, не сердитесь…

— Я не сержусь, что вы.

— Я же вижу. Сердитесь. Вы разочарованы. Поймите, я люблю вас!

— Я понимаю, — говорю я, но сам мысленно требую доказательства ее любви, сегодня, сейчас, а не завтра или послезавтра. — Я правда не сержусь.

— Славный вы мой, — она гладит меня по щеке, я хватаю ее руку и целую узкую мягкую ладошку, — Мне надо идти.

— Я провожу вас.

— Нет-нет, зачем давать лишний повод для слухов?

И она уходит, и я остаюсь наедине с пивом и неотрывно смотрю на стаканчик, на котором остался едва заметный след от ее помады…

Через несколько минут приходит Петька, косится на стаканчик.

— Сколько тебе говорить, что пить пиво с женщинами — это моветон.

— Да я знаю, — отмахиваюсь я. — Это смотря с какими женщинами.

— Эх, дурень ты, дурень! — Петька качает головой, присасывается к бутылке, отпивает треть. — А с любимой женщиной пить пиво — это уже не моветон. Это идиотизм. Блин, учу тебя, учу, но, видимо, все без толку…

— Да, наверное, — с тоской отзываюсь я. — Ладно, не трави душу. Махни на меня рукой и пей свое пиво.

— А ты чего раскис-то?

— Я не раскис, просто у меня плохое настроение.

— Мы называем одну и ту же вещь разными именами.

— Говорю же, махни на меня рукой. И Петька машет на меня рукой, мы пьем пиво и разговариваем на отвлеченные темы.

А кто же автор столь нашумевшей в театре пьесы? Этот вопрос интересует многих, тем более что никто этого самого автора в глаза не видел, в том числе и Павел Сергеевич. На худрука насели всем миром — автора давай! — и Павел Сергеевич принялся куда-то звонить, выяснять, кто он, этот самый Дмитрий Бельский, настоящее это имя или псевдоним, да где он живет и все остальное. Кончилось тем, что Павел Сергеевич пообещал нам встречу с автором, но предупредил, что это парень начинающий, совсем начинающий, это его первая вещь, что он ужас как скромен, если не сказать — забит.

Вообще-то обычно так не бывает. Автор, если он из местных, с самого начала крутится под ногами, всюду сует свой нос и создает максимальное напряжение. Он надоедает всем и каждому, особенно режиссеру, считая, что его бессмертное творение уродуют, калечат, обрезают и так далее, и тому подобное. И то, что автор до сих пор не появился в театре, может означать только одно — что его не известили о предстоящей постановке его пьесы. Или, как выразился Петька, что автор либо безногий, либо безрукий, а скорее всего — и то, и другое.

Но автор оказался вполне нормальным парнем. Точнее, совсем не так. Школьник, вот кто он. Ему пятнадцать лет всего. Когда Павел Сергеевич привел его, мы все долго смотрели на это чудо, пытаясь понять, как пятнадцатилетнему пацану удалось написать такую вещь. А парень боялся поднять голову, стоял, ломая пальцы, и не знал, куда деваться. Агнесса Павловна взяла над ним шефство, усадила на стул, сказала несколько ободряющих слов, и парень немного расслабился. Обычно автора всегда засыпают вопросами, но на этот раз царило какое-то неловкое молчание, и Агнесса Павловна решила задавать вопросы сама.

— Вас зовут Дмитрий?

Парень застенчиво кивнул, краснея оттого, что его впервые в жизни назвали на вы.

— А по отчеству?

Парень совсем растерялся, настолько, что долго не мог сообразить, чего от него хотят. Агнесса Павловна терпеливо выспросила у него, как зовут его папу.

— Дмитрий Аркадьевич, расскажите нам, пожалуйста, ваша пьеса написана с натуры?

— Эээ… Что вы имеете в виду?

— У героев пьесы есть прототипы?

— Да… Есть… Да, пожалуй, я писал с натуры. Говорят, если писать не с натуры, ничего хорошего не получится.

— Ну, это спорный вопрос, — улыбнулась Агнесса Павловна. — Скажите, а сами вы любили когда-нибудь? Или любите? — Дмитрий так сконфузился, что Агнесса Павловна тут же спохватилась:

— Простите, ради Бога, голубчик, я не хотела вас смутить. Понимаете, в чем дело, вы написали просто замечательную пьесу! Вот я и хотела узнать, переживали ли вы сами те чувства, которые вложили в ваших героев. Можете не отвечать! — поспешила добавить она, заметив, что Дмитрий готов убежать из театра сломя голову.

В общем, у меня эта встреча оставила гнетущее впечатление. Слова из парня приходилось вытягивать клещами, он краснел и бледнел, смущался, заикался, словом, был ни «бэ», ни «мэ». Это у него пройдет, конечно, со временем, но сейчас он оказался совершенно невменяем. Мы с Петькой сбежали с этого действа от сраму. Не за себя было стыдно, а за него.

Анна избегает меня, это точно! Сегодня прошла мимо, даже не подняла глаз, поздоровалась куда-то в пустоту, будто не со мной. На репетиции держалась холодно и отчужденно, а когда мне приходилось целовать ее по ходу пьесы, на поцелуй не отвечала, просто подставляла губы, и мне приходилось целовать будто статую. Вот я и узнал, что такое страдание! Она просто охладела ко мне. Но так же не бывает! Не может такого быть! Я же видел в ее глазах любовь и нежность, что же это все было — не настоящее?! Игра? Не могло же чувство исчезнуть внезапно, вот так, будто его отрубили взмахом топора?