Геннадий Прашкевич - Адское пламя

Действительно, герои Алексея Толстого, Михаила Булгакова, Ильи Эренбурга, Евгения Замятина как-то не задумывались над такими вопросами.

«В этой научно-беспредметной повести, – оценивал критик А. Ивич повесть Александра Беляева «Человек-амфибия», – нет ни социального, ни философского содержания. Роман оказывается ничем не загруженным, кроме серии средней занимательности несколько статичных приключений. Он оказался развлекательным романом, книгой легкого чтения, не имеющей сколько-нибудь заметного литературного значения».

И далее: «Беляев берет понравившийся ему физиологический опыт и доводит его либо до неоправданного целесообразностью чуда, либо до нелепости – практического бессмертия – противоречащей материалистическому пониманию природы».

Берет понравившийся ему физиологический опыт… Доводит до неоправданного целесообразностью чуда… Мало кто знал, что именно тогда сам Александр Беляев остро нуждался в чуде, он жил в надежде на такое чудо – тяжелая форма костного туберкулеза приковала его к больничной койке. В статье «О моих работах» Александр Беляев указывал: «Могу сообщить, что «Голова профессора Доуэля» – произведение в значительной мере… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела, и хотя руками я владел, вся моя жизнь сводилась в эти годы к жизни «головы без тела», которого я не чувствовал…»

Берет понравившийся ему физиологический опыт…

V

Техническая фантастика, понятно, не привела, да и не могла привести к большим литературным открытиям. Радостный крик героя рассказа А. Палея «Человек без боли»: «Мама, мама, мне больно!» – говорил не столько о трагедии человека, сколько об еще одном техническом положении.

«Из-за деревьев показались пять допотопных птеродактилей – два самца и три самки с детенышами. Я посмотрел на них, повернулся и пошел дальше».

Что могли дать читателю такие описания?

А ведь «Всемирный следопыт» без всякой иронии цитировал приведенные выше строки. Не ради улыбки цитировался в том же журнале рассказ, в котором на берега озера Байкал совершал посадку в межпланетном аппарате некий, как там особо подчеркивалось, культурный марсианин.

Объяснять научные положения становилось дурным тоном.

«Я не мог получить ответа на свои вопросы. Ибо, если бы Яша или кто-нибудь другой сумел бы ответить на них, мой рассказ перестал бы быть фантастическим, и превратился бы в реальный».

(А. Палей).

– Но кто это будет читать? – удивился Гацунаев. – Про самку птеродактиля, про культурного марсианина, про химикаты и успехи агрикультуры?

– Не торопись, – предупредил я. – Мы еще не касались патриотической темы.

Международная обстановка в конце 30-х складывалась так, что любой непредубежденный человек понимал – война неизбежна. В Германии к власти пришел фашизм, итальянцы хозяйничали в Северной Африке, японцы приглядывались к юго-восточной Азии. В СССР после гражданской войны, НЭПа, коллективизации, массовых чисток постепенно угасала надежда на Мировую революцию. Последней, может быть, попыткой напомнить о Великой Цели была повесть А. Палея «Гольфштрем», опубликованная в библиотечке журнала «Огонек» в 1928 году.

К королю свиных туш (так у А. Палея) приходит военный инженер Том Хиггинс.

«Я предлагаю акционерское общество, – сказал он. – Цель – постройка плотины для изменения направления Гольфштрема. Климат Северной Америки изменится в сторону потепления. Расходы окупятся, самое большее, в три-четыре года. Европа, конечно, погибнет.

– Плевать.

Свиной король был прав: Европа уже десять лет ничего не покупала.

Она представляла собой союз социалистических государств».

Союз Советских Республик Старого Света, естественно, озабочен агрессивными планами короля свиных туш. А поскольку недавно к советским республикам присоединилась Япония, решено было дать простой и ясный ответ зарвавшимся сраным американцам. В Женеве собирается заседание ЦИК, там же в рабочем порядке создается Реввоенсовет Старого Света.

Итак, война.

Разумеется, последняя.

«Необходимо напрячь всю энергию, чтобы уничтожить всю постройку (плотину, воздвигнутую поперек Гольфштрема, – Г.П.) и раз навсегда сломать военные силы Америки». Союзником Реввоенсовета Старого Света становится в этом нелегком деле сознательный пролетариат Америки, а неоспоримую победу воздушному флоту приносит некий оранжевый луч, изобретенный инженером Владимиром Полевым. Подозреваю, что этот луч несколько раньше изобрел инженер Гарин, но в данном случае все это не имеет значения. «Страшная злоба против угнетателей выросла в сердцах рабочих за тяжелые годы порабощения. Уже раздавались возгласы проклятия и мести. Надо было найти русло, в которое можно было бы направить гнев трудящихся».

Такое русло было найдено – Гольфштрем.

Плотина, поставленная поперек знаменитого теплого течения, была взорвана.

Ну, скажем так, не «Фауст» Вольфганга Гете, но проблема хладотехники была поставлена хорошо.

Одна за другой выходят в 30-х годах книги рассказов, пьес, повестей, романов, посвященных будущей войне.

В. Курочкин – «Мои товарищи»,

В. Киршон – «Большой день»,

Я. Кальницкий – «Ипсилон»,

С. Диковский – «Подсудимые, встаньте!»,

Н. Борисов – «Четверги мистера Дройда»,

С. Беляев – «Истребитель 2Z»,

наконец, знаменитый роман Н. Шпанова «Первый удар», в одном только 1939 году выдержавший чуть ли не десяток изданий – от массовых в «Роман-газете» до специализированных в «Библиотечке красного командира». Всеми способами – лучами смерти и жизни, электроорудиями, суперскоростными штурмовиками, шаровыми молниями и потрясающими воображение танками – враги Советского государства уничтожались в первые часы войны, и разумеется, на собственной территории.

Известный фантаст Г. Адамов, например, беспреценденты в те времена переход фантастической подводной лодки «Пионер» («Тайна двух океанов») из Балтийского моря в Тихий океан обосновал реальной необходимостью устрашить японцев, слишком к тому времени активизировавшихся. Подразумевалось, что появление «Пионера» приведет агрессивных япошек в трепет. Переход, понятно, оказался непростым – опять враги, шпионы, диверсанты. Не случайно критики не уставали повторять:

«Книга должна учить бдительности!»