Говард Фаст - Рассказы

— Что?

— Другая часть пространства. Другая временная последовательность. Вечность. Может быть, Бруклин. Я даже не могу предположить.

— Ну уж не Бруклин. И даже не Аляска, иначе мальчик давно бы уже вернулся. Чертовски странно, что вы собрали эту штуку, а теперь не можете даже объяснить, как она действует.

— Это я могу объяснить, — извиняющимся тоном произнес Хеплмейер. — Она изгибает пространство.

— И это у нее получается?

— Может быть.

— У меня есть четверо полицейских, желающих пройти сквозь обруч, — добровольцы. Вы согласитесь?

— Нет.

— Почему?

— Пространство — странная вещь, а может быть, и не вещь вовсе, — ответил профессор с затруднением, с которым всегда сталкивается ученый, когда пытается сформулировать абстракцию так, чтобы эта формулировка удовлетворила неспециалиста. — Пространство — это не та область, в которой мы разбираемся.

— Но мы уже достигли Луны.

— Верно. И это довольно неуютное место. Представьте себе, что парень оказался на Луне.

— Неужели?

— Не знаю. Он мог оказаться и на Марсе. Или не долететь миллиона миль до Марса. Я бы не хотел подвергать такому риску еще и четверых полицейских.

В конце концов, с простодушной изобретательностью, а может, с изобретательностью живодеров, через обруч пропустили собаку. Она исчезла.

В течение четырех последующих недель денно и нощно около обруча стоял полицейский наряд, а профессор между тем проводил большую часть дня в суде, а большую часть вечера — в беседах со своими адвокатами. Тем не менее, он нашел время, чтобы трижды встретиться с мэром.

Нью-Йорку жутко повезло с мэром. Стоявшие перед ним проблемы почти полностью уравновешивались его яркой индивидуальностью, умом и воображением. Если профессору Хеплмейеру снились пространство и неопределенность, то мэру с тем же постоянством снились экология, мусор и финансы. Потому ни у кого не вызвало удивления, что мэр выдвинул идею, которая обещала изменить ход истории.

— Мы проведем опыт с одним-единственным мусоровозом, — умолял мэр Хеплмейера. — Если он удастся, вы получите третью Нобелевскую премию.

— Мне не нужна еще одна Нобелевская премия. Я и первых двух не заслуживаю. У меня столько грехов.

— Я могу убедить Бюджетный совет, чтобы они уплатили все расходы по делу Силвермана.

— Бедный мальчик… но разве Бюджетный совет сможет снять с меня хоть часть вины?

— Он сделает вас миллионером.

— Этого я хочу меньше всего.

— Наконец, это ваша обязанность перед человечеством, — настаивал мэр.

— Университет никогда не разрешит вам этого.

— Колумбийский университет беру на себя, — заверил мэр.

— Это отвратительно, — в отчаянии произнес Хеплмейер. Но потом сдался, и на следующий день груженый мусоровоз проехал по университетскому двору к обручу.

Блестящее предложение мэра распространилось по городу, как лесной пожар. Не только местная пресса, телевидение, не только почти двенадцать тысяч студентов и других городских зевак, но и зарубежные корреспонденты прибыли в назначенный час на место. Ажиотаж объяснялся тем, что талант производить мусор, несомненно, заложен в генах человечества, а может быть, даже является важнейшей функцией человечества, как однажды бестактно заметил Джордж Бернард Шоу. И уж уборка этого самого мусора, несомненно, является общечеловеческой проблемой.

Итак, камеры зажужжали, и пятьдесят миллионов глаз вперились в телеэкраны, когда большой мусоровоз занял исходную позицию. Для истории заметим, что водителем был Ральф Веккио, а его помощником Тони Андамано.

Андамано стоял, так сказать, в лучах славы, спокойно и умело направляя Веккио:

— Подай назад, Ральфи… еще чуть-чуть… теперь придержи немного. Легко и красиво. Подай назад. Подай назад. Еще двенадцать-четырнадцать дюймов. Потише… отлично. Стой так. Хорошо.

Профессор Хеплмейер стоял рядом с мэром, бормоча что-то себе под нос, а между тем опрокидывающий механизм откинул назад огромный кузов мусоровоза, закрепленный на шарнирах… Мусор начал ссыпаться в обруч. Толпа затаила дыхание. Мусор исчезал где-то в бескрайних просторах Марса, космоса, а может быть, вообще в другой галактике. Раздался торжествующий крик, человечество было спасено.

Этот день дал миру новых героев. Героем стал мэр. Героем стал Тони Андамано. Героем стал Ральф Веккио. Но в первую очередь, героем стал профессор Хеплмейер, чью славу можно было сравнить разве что с его собственным унынием. Как отметить его заслуги? Специальным постановлением конгресса была учреждена Медаль конгресса за экологию, и Хеплмейер получил ее. Его сделали полковником национальной гвардии штата Кентукки и почетным гражданином Японии и Великобритании. Япония не торгуясь предложила ему десять миллионов долларов за один-единственный обруч, и контракт на миллиард долларов за сто обручей. Шестнадцать университетов присвоили ему почетные степени, а муниципалитет Детройта превзошел японцев, предложив за один обруч двенадцать миллионов долларов. После этого предложения от городских муниципалитетов посыпались как из рога изобилия. На первом месте опять оказался Детройт, предлагавший сто миллионов долларов за первый, а точнее сказать, второй обруч, построенный Хеплмейером. Германия захотела купить принципы работы обруча, не саму установку, а только принципы, и за это немцы были готовы заплатить полмиллиарда марок, вежливо напоминая профессору, что марка была в целом предпочтительнее доллара.

За завтраком жена деликатно напомнила Хеплмейеру, что пора оплатить счет дантиста — 1200 долларов за новый мост.

— У нас в банке всего семьсот двадцать два доллара, — тяжело вздохнул профессор. — Может быть, нам следует взять взаймы.

— Нет-нет. Ни за что, это совсем не в жилу, — отрезала жена.

Профессор, отставший в своей разговорной речи на четверть века, посмотрел на нее с некоторым недоумением.

— Вспомни о немецком предложении, — объяснила она. — Тебе даже не придется делать эту проклятую штуку. Им нужен только принцип.

— Я часто думаю, что вовсе не невежество, а, скорее, приверженность принципу двойственности виновата в падении человеческих нравов.

— О чем ты?

— О двойственности.

— Тебе понравились яйца? Я купила их в супермаркете «Пайонир». Они подешевели на семь центов. Высший сорт.

— Очень хороши, — ответил профессор.

— О какой двойственности ты толкуешь?

— Мы просто так размышляем. Хорошее и плохое. Правда и неправда. Черное и белое. Моя рубашка, твоя рубашка. Моя страна, твоя страна. Таков наш образ мышления. Мы никогда не думаем о едином, целостном. Вселенная находится вне нас. Нам не приходит в голову, что мы — тоже часть Вселенной.