Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

– Ради бога, Тальбот. Ты чего-то боишься? – спросил Трембат. – Я не желаю и дальше мириться с этим. Мой долг как британского.

– Я знаю. Но мы не в лагере для военнопленных. Правила поведения офицеров здесь неприменимы. Я тоже хочу бежать, но для этого нам нужна помощь. Нужна организация.

– Ты совсем как тот римский военачальник, которого мы проходили в школе. Медлитель. Кунктатор. Парень, что вечно оттягивал сражение. Черт, как же его?

– Не помню. Хотя, по-моему, он в конце концов победил, – сказал Джеффри.

– Я не хочу здесь задерживаться. – Трембат повысил голос, и Джеффри предостерегающе коснулся его руки. – Говорю тебе, Тальбот, по мне пусть лучше застрелят, чем тихо удушат. В газовой камере вместе с евреями и педиками.

Лицо Трембата находилось так близко, что Джеффри ощущал на щеке его дыхание.

– Даже при том, что и я – один из них, – добавил Трембат.

Джеффри решил, что ослышался, несмотря на малость разделявшего их расстояния.

– Что ты сказал?

– Даже при том, что и я – один из них. В смысле, педик. Не еврей. Гомосексуалист.

Наступило молчание, Джеффри пытался осмыслить услышанное. Сначала он подумал, что Трембат шутит, но тут же сообразил, что никаких причин для столь странной шутки у приятеля нет, и произнес:

– Я не знал.

– Так я и не говорил. Это не то, чем хвастают на всех перекрестках. Я и сам-то этого не знал. Пока кое-что не случилось. В Колчестере был один молодой капрал. Вот он меня и раскусил. Очень был знающий молодой человек. Я тайком встречался с ним каждую ночь. И он объяснил мне, что я на самом деле всегда был таким.

– Господи.

– Ладно, все, больше рассказывать не буду. Тебя это смущает, я понимаю. Просто я не видел особого смысла это скрывать.

– Да нет, ничего. Я. рад, что ты сказал.

Они сидели на своих нарах, а между тем остальные заключенные окружили Томаша, чтобы послушать его рассказ. Он мог собрать до сотни человек, развлекая их народными сказками, легендами или хранившимися в его памяти сюжетами книг. Джеффри стал подумывать, не начать ли и ему пересказывать кое-что из прочитанного, – а Томаш мог бы переводить. И его ночные старания увести свой разум в какой-нибудь лучший мир приняли теперь другое направление: Джеффри пытался припомнить содержание прочитанных им романов. Ничтожность того, что осело в его голове, поражала. «Моби Дик», к примеру: моряк стремится убить белого кита, который откусил ему ногу. А сверх этого – почти ничего. Или «Джейн Эйр». Бедная, вынужденная терпеть обиды гувернантка, которая в конце концов выходит за любимого человека, мистера Рочестера; еще там был какой-то Сент-Джон Риверс. Поляков с их пристрастием к лешим, ангелам и волшебству это вряд ли проймет. Ладно, пусть будут «Большие надежды», которые, однако ж, придется пересказывать частями – так же, как сам Диккенс публиковал свой роман. Джеффри был совершенно уверен, что помнит сюжет назубок, во всяком случае, почти до самого конца, когда совершаются некие открытия, которым следовало бы врезаться в его память, но они не врезались, а даже наоборот. Не причудилось ли ему, что Эстелла и вправду оказалась дочерью Мэгвича? Он снова и снова мысленно проходился по книге, деля ее на куски, чтобы пересказ каждого занимал примерно час.

Да так и заснул.

На следующий день во время переклички начальник охраны приказал Джеффри выйти из строя и поинтересовался, почему он, одетый в форму зондеркоманды, находится здесь, а не в своем спецподразделении. Джеффри ответил, что он – переводчик с французского и исполняет особые обязанности, только когда это требуется. Начальник указал на административное здание и велел Джеффри немедленно отправляться туда.

– Nein, – сказал Джеффри. – Ich bin Dolmetscher französisch[20]. Interprète français[21].

Щелкнул предохранитель револьвера. Разбирательство, как обычно, мгновенно закончилось предсказуемым приговором, и Джеффри сделал, что ему велели.

Весь день он помогал разбирать вещи людей, привезенных поездом с запада. Для денег и драгоценностей были отведены особые корзинки, грудам одежды предстояло отправиться в Германию, в распоряжение ее граждан. Часть мужских вещей, шерстяных, предназначалась, как ему сказали, для пехотинцев Восточного фронта, и Джеффри гадал, какие мысли пришли бы в головы солдатам на передовой, узнай они, что ходят в еврейских носках. Хотя, возможно, носки все же лучше, чем еврейская кровь – ее отвозили под Сталинград для переливаний, предварительно выкачав шприцами у заключенных, сидящих в клетках, чтобы арийские солдаты Рейха могли выжить за счет жизненной силы унтерменшей. Компанию Джеффри составляли по преимуществу женщины, которые добровольно вызвались делать эту работу – хотя бы потому, что она позволяла оставаться под крышей, вдали от промерзлой земли и овчарок. Женщины строили эсэсовцам глазки; лагерь, думал Джеффри, это черный рынок, на котором секс продается наряду со многим другим. Интересно, что происходит в голове того, кто берет женщину, которую и человеком-то не считает, представительницу низшего вида? Сказывается ли это на его представлениях о себе, не становится ли он в собственных глазах скотоложцем?

Работа заняла всего два дня, затем начальник охраны, решив, что Джеффри все еще сохраняет телесную крепость, приказал ему присоединиться к зондеркоманде, обслуживавшей крематорий. Чтобы в восьми печах день и ночь ревело пламя, в топки, находящиеся на высоте колена от пола, требовалось непрерывно подбрасывать поленья, напиленные из сосновых стволов. Заключенные сновали между печами и дверьми, куда грузовиками подвозились дрова с лесопилки, грузили поленья на тележки и возвращались к топкам.

Трупы привозили на грузовиках, оборудованных сзади откидными скатами, которые крепились к ведущим в печи спускным желобам. Нескольким кочегарам были выданы железные багры, чтобы под вопли эсэсовцев проталкивать трупы в топку, обычно по шесть-восемь за раз, затем желоб перемещался к следующей печи. Джеффри попытался вообразить жизнь сотрудника крематория у себя на родине, в Винчестере или Андовере – должно быть, примерно то же, только трупов ему достается не больше дюжины в день.

А здесь их было слишком много. Грузовики подходили к крематорию задом, и временами сквозь смрад печей он различал запах выхлопных газов. Любое промедление приводило эсэсовцев в ярость. Как-то двое охранников схватили замешкавшегося зондеркомандовца, заломили ему руки за спину и сунули головой в топку. А продержав несколько секунд, вытянули обратно, обезумевшего, визжащего, с горящими волосами. «Неужели охранники нарочно взвинчивают себе нервы?» – недоумевал Джеффри. Словно боясь нечаянно вернуться к той жизни, какую вели прежде, они норовили то и дело подначить друг друга. «Schnell! – непрерывно вопили они. – Schnell!» И любого пламени им было мало, никакой огонь не казался им достаточно жгучим.