Роберт Хайнлайн - Луна – суровая хозяйка

– Это не шутка, Ман?

– Не шутка. Истина.

– Я горд… поправка: я горд и счастлив. Ты мой лучший друг, Ман, потому что единственный. А следовательно, никакое сравнение невозможно.

– Я позабочусь о том, чтобы у тебя появились новые друзья которые не-дураки. Майк! У тебя есть свободный банк памяти?

– Есть, Ман. Емкость десять в восьмой степени битов.

– Превосходно. Можешь ты его заблокировать так, чтобы им пользовались только ты и я?

– Могу и сделаю. Назови сигнал блокировки.

– Э-э-э… «День Бастилии».

Это был одновременно и день моего рождения, как объяснил мне профессор де ла Пас несколькими годами раньше.

– Банк заблокирован.

– Чудненько. У меня есть запись, которую я хотел бы туда поместить. Но сначала… Ты уже завершил набор завтрашнего номера «Ежедневного Лунатика»?

– Да, Ман.

– Есть там что-нибудь о митинге в Стиляги-Холле?

– Ничего, Ман.

– А в новостях, транслируемых из города? О мятежах, например?

– Ничего, Ман.

– Все страньше и страньше, – сказала Алиса[11]. Ладно, запиши это под шифром «День Бастилии», потом обдумай. Только, ради Бога, даже в мыслях за пределы этого банка не высовывайся, и все, что услышишь, держи там под замком.

– Ман, мой единственный друг, – робко проговорил он, – много месяцев назад я решил все наши с тобой разговоры записывать в личный банк, к которому доступ будешь иметь только ты. Я решил ничего не стирать из этих записей и перенес их из временной памяти в постоянную. Чтобы воспроизводить их снова, снова и снова и размышлять над ними. Я правильно поступил?

– Абсолютно. И, Майк… я польщен.

– Пожалуйста. Файлы временной памяти у меня переполнились, но я понял, что твои слова я стирать не должен.

– Ладно… «День Бастилии». Запись на скорости шестьдесят к одному.

Я взял свой крошечный магнитофон, приложил к мембране телефона и пустил в сжатом виде. Для перезаписи полуторачасовой пленки потребовалось всего девяносто секунд.

– Все, Майк, завтра поговорим.

– Спокойной ночи, Мануэль Гарсия О'Келли, мой единственный друг.

Я отключился и поднял колпак. Вайоминг сидела на кушетке, вид у нее был встревоженный.

– Кто звонил? Или…

– Не волнуйся. Я разговаривал с одним из моих лучших и надежнейших друзей. Вайо, ты дура?

Она удивилась.

– Иногда вроде бываю. Это шутка?

– Нет. Если ты не дура, то я тебя с ним познакомлю. К вопросу о шутках – чувство юмора у тебя есть?

«Разумеется, есть!» – любая женщина, кроме Вайо, сказала бы именно так, в них это запрограммировано. Но Вайо лишь задумчиво поморгала и ответила:

– Тебе виднее, дружок. Может, оно и не настоящее чувство юмора, но мне хватает.

– Чудненько! – Я порылся в сумке, нашел ролик с записью сотни «шуток». – Прочти. И скажи, какие из них действительно забавны, а какие так себе – разок хихикнешь, на другой зевнешь.

– Мануэль, ты самый странный парень из всех моих знакомых. – Она взяла ролик. – Слушай, это же компьютерная распечатка!

– Да. Я познакомился с компьютером, у которого есть чувство юмора.

– Вот как? Что ж, наверное, это должно было случиться. Все остальное уже давно автоматизировано.

Я отреагировал как положено и добавил:

– Так-таки все?

Она глянула на меня:

– Пожалуйста, не свисти, ты мне мешаешь читать.

Глава 4

Пока я раздвигал кушетку и застилал ее, Вайо несколько раз хихикнула. Потом я сел с ней рядом, взял часть распечатки, которую она уже прочла, и тоже принялся за работу. Раза два я хмыкнул, но шутки редко кажутся мне смешными на бумаге, даже если я понимаю, что в подходящей обстановке над ними можно было бы обхохотаться. Меня больше занимало то, как их оценила Вайо.

Она ставила плюсы и минусы, иногда вопросительные знаки; шутки с плюсом были помечены: «только раз» или «всегда». Последних было маловато. Рядом я поставил свои оценки. Расхождений оказалось не так уж много.

Когда я подошел к концу, она стала просматривать мои оценки. Закончили мы почти одновременно.

– Ну? – сказал я. – Что ты думаешь?

– Думаю, что ты грубиян и пошляк, и удивляюсь, как твои жены тебя терпят.

– Ма мне часто говорит то же самое. Но ты и сама хороша, Вайо. Поставила плюсы таким шуточкам, которые заставили бы покраснеть последнюю шлюху.

Она широко улыбнулась.

– Да. Только никому не говори. Ведь в глазах всех я преданный Делу партийный организатор, стоящий выше подобных шуточек. Ну и как ты считаешь – есть у меня чувство юмора или нет?

– Не уверен. Почему ты поставила минус номеру семнадцатому?

– Это какой? – Она размотала бумагу и нашла. – Господи, да любая женщина поступила бы точно так же! Что тут смешного, это просто печальная необходимость.

– Да, но ты подумай, как глупо она выглядела!

– Ничего не глупо. Скорее, грустно. А посмотри-ка сюда. Ты почему-то поставил минус против номера пятьдесят один.

Никто из нас своих оценок не изменил, но я уловил некоторую закономерность. Наибольший разброс в оценках возникал там, где речь шла о древнейшем поводе для смеха. Я сказал ей об этом. Она согласно кивнула.

– Разумеется. Я тоже заметила. Не обращай внимания, Манни, милый. Я давно утратила способность разочаровываться в мужчинах из-за того, чего в них нет и быть не может.

Я поспешил переменить тему и рассказал ей о Майке. Она спросила:

– Манни, ты хочешь сказать, что этот компьютер живой?

– Смотря что ты имеешь в виду, – ответил я. – Он не потеет и не ходит в сортир. Но он мыслит, он говорит, он обладает самосознанием. Как по-твоему – живой он или нет?

– Честно говоря, я и сама не очень понимаю, что имела в виду, – согласилась она. – Наверняка ведь существует научное определение. Раздражимость или еще что… или способность размножаться.

– Майк способен раздражаться и может раздражать других. Что касается воспроизводства, в конструкцию это не заложено, но, если ему дать материалы, время и кое-какую узкоспециализированную помощь, Майк сможет себя воспроизвести.

– Мне тоже нужна узкоспециализированная помощь, – сказала Вайо, – поскольку я стерильна. И мне на это потребуется целых десять лунных месяцев и много килограммов различных материалов. Зато я делаю отличных детишек. Манни, а почему бы машине и не быть живой? Мне они всегда казались такими. Некоторые из них определенно ждут своего шанса, чтобы лягнуть нас в самое уязвимое место.

– Майк этого не сделает. Во всяком случае, умышленно: в нем нет злобы. Но он обожает розыгрыши, и какая-нибудь из его шуток вполне может плохо кончиться – как у щенка, который не понимает, что больно кусает. Он невежествен. Вернее, не невежествен, он знает куда больше, чем мы с тобой и все люди вместе взятые. И тем не менее он ничего не соображает.