Андрей Лях - Реквием по пилоту
Из коридора на Эрликона вышли двое мужчин. Один — высокий, зрелых лет, лысоватый, его превосходная серая тройка пребывала в явном контрасте с глазками, надбровьем и подбородком как раз такого типа, какие описывал бессмертный Ломброзо; второй — молодой парень в белой футболке, перехваченной подтяжками, с фигурой полностью квадратной: даже шея имела вид какой-то усеченной пирамиды и распирала ворот. Завидев Эрлена, оба абсолютно синхронно исполнили движение почти танцевальное: каждый дернул рукой, словно, спохватившись, собрался размашисто перекреститься справа налево, потом отставил ногу и присел, как бегун на высоком старте. Ап! — и менее чем за секунду, вытянув перед собой руки, они целились в лоб Эрликону из большущих черных пистолетов.
Ситуация оказалась настолько удивительной, что Эрлен даже не испугался. С сожалением должен заметить, что он испытал своеобразное облегчение, будучи столь решительно освобожден от инициативы. Видя, что объект без признаков агрессии стоит, свесив руки, квадратный парень с бычьей шеей вернул курок в исходное положение, выразительно отставив большой палец, затем приблизился вплотную и, хлопнув Эрликона по плечу, развернул и скомандовал:
— Руки на стену, ноги шире, — после чего со знанием дела принялся ощупывать и похлопывать со всех сторон; второй тоже встал рядом и неделикатно упер ствол своей пушки Эрлену между ухом и челюстью.
Скосив глаза, Эрликон узрел черную металлическую панель, в которой коридорные светильники отражались светлой полосой на полированной поверхности; полосу прерывал прямоугольный вырез, уходящий краями в глубь орудия. «А отсюда вылетает гильза», — отрешенно подумал пилот. Пока шел обыск (не очень понятно, на какие арсеналы была надежда, поскольку на Эрлене были только кроссовки, тонкие спортивные брюки и майка без рукавов с надписью «Штат Мичиган»), старший из незнакомцев достал рацию и сказал несколько слов на незнакомом Эрлену языке. Квадратный же, закончив, перешел к допросу — похоже, несмотря на молодость, именно он был главным:
— Твоя машина? — и кивнул на потолок.
— Моя, — честно признался Эрликон.
— Назови марку.
— «Харлей».
— Так. Кто такой?
— Поклонник.
— Чей?
Эрликон не был уж совсем бездарным студентом Института Контакта. За прошедшие краткие минуты он успел кое-что припомнить, а именно — точно такие же костюмы у тех трех молодцов, что столь обеспокоенно встретили тогда Ингу у входа, и два одинаковых лимузина, в которых она укатила от кафе. Поэтому на последний вопрос он, сообразив, что к чему, ответил:
— Ингин.
Этот ответ произвел замешательство — последовала оживленная дискуссия, все на том же неведомом языке, на какой-то момент Эрлен неизвестно почему решил, что это греческий. Старший что-то доказывал младшему, тот как будто неохотно возражал. Одна фраза вдруг прозвучала по-немецки, и ее Эрликон понял — «он запретил». Впрочем, беседа скоро завершилась, и после красноречивого жеста вся компания направилась обратно в тот коридор, из которого Эрлен и начал свои странствования.
Пройдя до конца и завернув за угол, они очутились в небольшом холле с пандусом для уборочных машин. Тут же и стояли эти машины, выстроенные в ряд и поднятые горбом пола почти к самому потолку. Забравшись туда, ломброзианский тип отомкнул низенькую массивную дверцу, скорее даже люк с четырехгранным язычком запора.
— Давай, — сказал квадратный. — Ты ведь сюда собирался?
— Спасибо, — пробормотал Эрлен. — Вы слишком хорошо обо мне думаете, — помедлил чуть-чуть, зачем-то оглянулся и полез головой вперед.
Поначалу он ничего не понял — кольца, уложенные в мостик, нависают подхваченные скобами кабели, но, продвинувшись и глянув вниз, слегка обмер: прямо под ним была сцена с роялем и сидящими в зале людьми. Напротив — гроздья всевозможных осветительных приборов, за ними — толстый, как бревно, рельс, завитушки золоченой резьбы, и дальше во всей торжественной красе — органные трубы. Эрлен снова посмотрел назад — квадратный парень уже уютно устроился в дверном проеме, перегородив его на альпинистский манер — ноги выше головы; он поощрительно пошевелил рукой — мол, давай-давай — и даже добавил свистящим шепотом:
— Она еще не выступала.
Кажется, в театре эти штуки называются колосники. Эрликон пополз по рамам и сеткам по направлению к потолку. Здесь он мог спокойно просидеть или даже пролежать все время прослушивания, и никто бы не заметил, но это счастье уже показалось ему сомнительным: дело в том, что кривая его боевого духа снова пошла вверх; стрелять по нему, похоже, не собираются, так что есть еще шанс поспорить с судьбой.
Потолок был, естественно, подвесной, как и во всех заведениях с управляемой акустикой, — огромные пористые квадраты, чешуйчато расположенные над залом. Переползая с одного на другой, Эрлен добрался до середины партера. Отсюда казалось, что стилизованные под какие-то экзотические цветы белые светильники достигают едва ли не кресел, а между тем он отчетливо помнил, что свободно пролетел под ними менее суток назад. Семь бед — один ответ, по крайней мере, будет видно, как из ложи. А если кто-нибудь посмотрит наверх? Во-первых, не сразу и увидишь, а во-вторых, нечего им туда смотреть. Эрликон обхватил кронштейн и съехал по нему в наружный лепесток центральной лилии. «Не зажгли бы эту лампу, — подумалось ему. — Быстро запахнет жареным». Да, если бы кто-то из зрителей вздумал присмотреться к люстрам, то мог бы запросто углядеть Эрленов зад, обтянутый защитными штанами, и потрепанные кроссовки.
Но наверх действительно никто не смотрел — со сцены звучала музыка, и Эрликон, поглощенный своими перемещениями, только сейчас обратил на это внимание. Исполнитель не произвел на него впечатления — худосочный блондин с неправдоподобно синими веками, — играл с закрытыми глазами и время от времени вдохновенно запрокидывал голову. Сама пьеса звучала смесью совершенно убийственных диссонансов; в минуту душевного подъема Эрлен даже пожалел, что пропустил название композиции: может, хоть что-нибудь прояснилось бы. Группа людей, сидевших на другом краю сцены у ширмы, — десять человек — слушали, однако, вполне одобрительно. «Жюри, — подумал Эрликон. — Сплошь знаменитости. А кто в партере?»
Вся собравшаяся публика занимала с промежутками восемь-девять первых рядов. Народ подобрался самый разнообразный — возрастом от семи до семидесяти, мужчины и женщины, в одежде представлен весь спектр моды — от фронды до консерватизма. «Фирмачи, — вспомнил Эрлен объяснения Инги. — Похоже на авиацию. Сидят, решают, на кого ставить. А вот, разрази гром, самый главный фирмач».
Слева от прохода, а значит, и от Эрликона сидел внушительный бородатый мужчина, с благородными сединами и тускло мерцающим перстнем на правой руке. Сидел он с чрезвычайно независимым видом и очень изящно. Костюм на нем был ослепительно белоснежным. «Аристократический профиль. Не удивлюсь, если он окажется каким-нибудь графом-меценатом. Или князем».
Неожиданно князь фирмачей повернул голову, посмотрел наверх и встретился взглядом с Эрленом. Парень оцепенел, его обдало холодом, потом жаром, мысли дико заплясали и спутались. Но красавец меценат только усмехнулся и, подперев голову рукой, снова стал смотреть на сцену. Эрликон перевел дух: «Вот спасибо. Ну и глазищи. Хитрюга».
Тем временем вдохновенного блондина сменила широкая в кости девица с косами вокруг головы и в синем костюме. Она грянула нечто не менее невразумительное и вдобавок невыносимо минорное. Эрлен поймал себя на том, что зевает. Фирмач внизу тоже явно скучал.
Немного погодя пришла другая девушка, и на этот раз прозвучало что-то мелодичное — фирмач оживился, Эрликон тоже, хотя, к сожалению, вряд ли отличил бы Берлиоза от Бетховена.
На сцену вышла Инга. Она была в сером платье до пола, волосы собраны, поэтому лицо ее было полностью открыто, даже обнажено, как нож, так что Эрлен в первую минуту даже не узнал ее, а узнав, внутренне блаженно застонал. Он смотрел на нее, на ее руки, и музыка некоторое время не доходила до его сознания, но потом какая-то фраза словно окликнула его, и Эрликон стал прислушиваться.
Похоже, Мэрчисон начинал писать свою композицию, будучи сильно не в духе. Громоздились и ворочались какие-то мрачные силы, угрюмо, хоть и не без грации, выстраивались и наслаивались. В их движении обозначалась величественная и зловещая наступательность. «Печальное сочинение», — подумал Эрлен. Но дальше Пошли интересные вещи. Черные силы раскрутились в полный хаос, в бессвязное торжество, а из хаоса возник разболтанный, чуть ли не издевательский мотив в духе чарльстона, бредовый как по нахальству, так и по сложности, и весь мрак немедля обрушился на него тяжкими аккордами. Темп сразу возрос, над залом гремела и кружилась схватка темных музыкальных чудес со свихнувшимся развеселым ритмом.
