Ильдар Абдульманов - Царь Мира

Сергей несколько часов простоял на балконе, встречая рассвет, и жалел, что не курит. Сейчас бы сигарета ему не помешала. Когда Власов тоже вышел на балкон, Сергею очень захотелось с разворота врезать ему по физиономии. Эдик, видимо, почувствовал это. Он стоял неподалеку и молчал. Три эфэла кружили над их головами — царские чуть повыше, калининский под ними. Эта забота Царя — возвращение Сергею охранника — тоже изрядно бесила. Сергей прикрыл глаза и попытался успокоиться.

— Ненавидишь меня? — неожиданно трезвым голосом спросил Эдик.

Сергей посмотрел на него, но не ответил.

— Боишься?

— Нет.

Пауза продлилась целую минуту. Эдик закурил, выпустил дым в сторону от Сергея, потом бросил сигарету. И когда он начал говорить, в голосе его не оставалось и тени бодрости или цинизма. Это был голос смертельно усталого и тоскующего человека. Но поначалу он не пробудил жалости в Сергее.

— Знаешь, когда все это начиналось, я думал… как-то по-режиссерски думал: какой прекрасный получится спектакль. И в главных ролях буду я и самые близкие мне люди. Мною будут восхищаться. Будут любить меня — и вас тоже. А больше всего я хотел, чтобы Алина была счастлива. Разве это преступление — стараться, чтобы любимая женщина была счастлива? И ничего не вышло.

— Актеры оказались никудышными, — язвительно сказал Сергей.

— Я думал о вас. О тебе, Илье, Алексее. Мне казалось, мы будем вместе и останемся друзьями, как и прежде. А сейчас… Я чувствую твою враждебность, Алексей тоже себе на уме. И Илья… Он ничего не выказывает, но фальшивит иногда, переигрывает. Я это чувствую. Значит, зависть сильнее благодарности.

— Кто-то сказал: «Богач, дающий милостыню, крадет вдвойне — он крадет еще и сердце». Дело не в зависти, а в самолюбии. Тебе не удалось украсть наши сердца, потому что мы не нищие. Да, ты вытащил нас из болота, но люди так устроены — они не любят тех, у кого они в долгу и от кого они зависят.

— Я ничего ни у кого не украл, — горячо возразил Эдик. — У всех у нас были равные шансы. И вы могли бы стать другими.

Но вы не захотели измениться, а я хотел. Я жаждал этого всей душой. Все мы были рядом с тем зеркалом. И чувствовали, что это опасно. Я поставил на кон свою жизнь. Ради счастья, ради любви. И выиграл… тогда. Я и сейчас… Я люблю Алину, и она любит меня. А вы отступились. Помнишь того милиционера и старика эксперта? Они погибли, изменившись. А вы не решились. Вся моя вина в том, что я решился и остался жив. В том, что я люблю и хочу счастья ей, а значит, и себе.

— Ну и ладно, — зло пробормотал Сергей. Каждое упоминание о Алине раздражало его. — Что на тебя нашло? Все идет так, как ты задумал. Чего ты, собственно?…

После минутной вспышки Эдик опять заговорил тихо и устало, словно исповедуясь:

— Я боюсь, Сергей. С тех пор как я услышал этого инэста, я боюсь. И не только за себя. За Алину тоже. Хотя она меня в грязь втоптала… Все равно. Я гляжу на нее, и у меня сердце сжимается. Все это так хрупко, недолговечно, непрочно. Какое-то ощущение провала. Чем ближе к концу спектакля, тем оно острее.

— С чего ты решил, что спектакль кончается? По-моему, наоборот, появляются силы, заинтересованные в том, чтобы он продолжался. Ты становишься популярен. Чего ты боишься?

— Трудно объяснить… Я боюсь своего страха, что ли… Что, когда будет кульминация, у меня духу не хватит, я сорвусь. Вот чего я боюсь. Мне кошмары снятся. Приходят эти монстры и гасят меня. И я ничего не могу сделать, даже двинуться не могу от ужаса перед ними. Надо что-то в себе преодолеть, но я не могу. Этот Серый тогда пытался меня убить, и теперь во мне сидит этот почти генетический страх. Знаешь, я испугался этого пришельца. Я не боюсь людей, риска, опасности — это все преодолимо. Но космос… Это как ночью в море — тепло, безлюдно, но чувствуешь угрозу, силу страшную, неумолимую, нечеловеческую… Только все сильнее во сто раз. Этого нельзя преодолеть. Что-то я читал у психологов о родовой травме… Младенец рождается в крови, боли, слизи, дерьме — и все это откладывается в его психике. И я тогда будто заново рождался, а этот Серый… А, к черту! Надо нюхнуть пойти. А если уж прилетят…

— Да брось ты. Это здесь ты Царь. А для пришельцев ты вовсе не такая важная персона.

Сергей хотел унизить Эдика, но неожиданно успокоил его.

— Ты думаешь? Я тоже надеюсь на это.

И вдруг Сергей отчетливо понял, что все это не пьяный сентиментальный порыв, что это не наигранно. Власов действительно приоткрыл перед ним тайну своей души. И он испугался. Ведь все они, а главное — Алина, зависят от Царя. Если он сломается или погибнет, то и им конец. Люди не простят челяди ее возвышение. А Алина… Она прекрасная, изумительная женщина, но в ней нет стремления ощущать преимущества своего положения. Воздействовать на публику чисто по-актерски, по-женски, эмоционально, завлечь, соблазнить — да. Но не властвовать. Здесь нужен рассудок, расчет. А у нее этого нет.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжал Эдик, — может быть, ты проклинаешь меня. Но я все равно ставлю на любовь. Алексей любит власть, Илья упивается славой. А для тебя самое важное — любовь. В этом мы схожи. Или были схожи. Я меняюсь. Может быть, другое выходит на первый план. Наверно, так устроен человек. Но это все так, бред.

Эдик взглянул на Сергея. Равнодушие, с которым тот выслушивал его откровения, заставило его взорваться:

— Вся разница в том, что я не испугался и сделал этот шаг! Гибельный, да! Лишь бы вырваться из этого болота и найти счастье! А ты испугался, не захотел! Я буду вечно в аду гореть, потому что убивал, расталкивал всех локтями, потому что оказалось, что в мире тесно и свое когтями надо урвать! Только за счет других можешь быть собой! — Эдик тяжело дышал, глядя на Сергея, и тот заметил, что у Царя даже обиженно выпятилась нижняя губа.

Как-то по-детски он злится, и обижается тоже по-детски, подумал Сергей.

— А такие, как ты, будут вечно каяться в том, что могли, но не сделали. Может быть, ты даже выиграешь, останешься вместе с Алиной, когда меня не станет, но она всегда будет помнить обо мне, всегда. Я из-за нее сгорел и буду гореть. И никогда ваше рутинное счастье… не заменит ей…

Он говорил все тише и замолчал, словно голос его погас.

— Нельзя ставить на любовь, — вдруг с горечью сказал Сергей, и может быть, лишь на секунду они действительно почувствовали некоторое родство душ. — Все это уже разведано, все ставят на власть и деньги, а любовь не может быть ставкой. Она или есть, или ее нет, но она не рождается в трудах или муках, ее не дарят. Ведь Афродита возникла из морской пены как бы случайно… Вот так и любовь…