Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
«В землю, наверное».
«Значит, нет выбора?»
«А куда после бомбы-то?»
«Не знаю, только не нравится мне в землю».
«Можно заранее выбрать какой красивый участок».
«Деньги на красивый участок есть у олигархов и цыганских баронов, а я всего только полковник. – Какая-то неотвязная мысль мучила усатого. Наверное, тоже печатался в „Известиях АлтЦИК“. – Мне вот что непонятно. Если нас, простых полковников, массами убивают в каждой войне, то куда мы потом деваемся?»
Салтыков попытался представить квартиру полковника.
Ну, крепкая терпеливая жена, это само собой. Крепкие успевающие дети. Крепкий шкаф с книгами. Еще шкафы с редкостным китайским фарфором, вывезенным из Золотого треугольника, резные стулья мандаринов. Когда-то полковник служил, наверное, в далекой дружественной стране. Знал дело, потому и всего навез. Никаких этих «комбат-батяня». Убьют твоего рядового – повышения не жди. Там, в Азии, и привык к жесточайшей дисциплине. Четыре языка, один – китайский. Зачем лишнее? У мужчин, как правило, не просматриваются признаки лишения девственности, ну, разве что наглая рожа.
«Посмотрели выставку Корнея Савича?»
Салтыков кивнул. В Барнауле он ни одну выставку не пропустил.
Хотел добавить, что с давних пор дружит с названным Корнеем, но хорошо, что не добавил, потому что полковник опять сплюнул: «Вот истинный предатель родины!»
«Это почему же так?»
«Свалил за бугор!»
«Не свалил, а уехал».
«А по мне, свалил, – строго подчеркнул свое отношение к художнику Савичу полковник Овцын. – А раз свалил, не дыши, примолкни. Сиди в своей американской провинции и молчи. А ведь нет, трепещется, права качает, зачем-то обратно впускают его в нашу страну. Я военную кафедру вел в университете, когда Савич там учился. До сих пор жалею, что не укатал изменника в армию, сейчас писал бы портреты среднего офицерского состава. А так…»
«…а так пишет фаллосы», – подсказал Салтыков.
«Не фаллосы, а члены, – как-то очень просто поправил полковник. – Члены с крылышками, вот до чего додумался! Летают у него по картинкам, как птички. У нас денег на армию не хватает, а мы принимаем предателя родины. А ему что? Он ест, пьет, не смотри, что на вид худосочный. Вот и в АлтЦИКе, говорят, выставил уже свои члены, по-вашему – фаллосы. Ну, что после этого думать? Разве мы от Дарвина произошли?»
Слушая, Салтыков начал подозревать, что незадолго до того, как сесть в его машину, полковник, наверное, запузырил очередную «глубинную бомбу» и она теперь рванула в смутных безднах его подсознания. «Выставка за выставкой, – страстно поблескивал полковник своей просветленной оптикой. – А на выставках девушки бывают. Им бы Джоконду…»
«А вы Джоконду видели?»
«А то!» – густо выдохнул полковник.
«Ну да! Разве в Барнаул ее привозили?»
«Не хватало еще! Пусть висит в своем Париже. Я этот город своими ногами весь исходил. Я там Эйфелеву башню рассматривал с площади Трокадеро. Река неширокая, мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на Пигаль. У французов военное дело неплохо поставлено, но не так, конечно, как у немцев. Не нужен мне их йогурт ста восьми сортов и бельгийский пистолет ручной работы. Мне на отечественном рынке в один день самое обыкновенное фоторужье запросто переделают под патроны „макарова“».
Он презрительно хмыкнул: «Бургундия для улиток!»
И развел руками: «Ну, Париж. Ну и что? Всякое там пил. Особенно „Де Малезан Кюве Бернар Магре“, вот такими фужерами, – показал он объем. – У меня ужасная память на все эти нечеловеческие названия. Только в Париже теперь чуть ли не одни арабы. В целом – арабы и вырожденцы. Только однажды видел, как у Люксембургского парка из длинного лимузина вывалился черный, будто копченый дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ белый толстяк с мордой. Ну, знаешь, – он обиженно шмыгнул носом, – с такой, примерно, как у меня, только я питаюсь свиной тушенкой, – зачем-то преувеличил он, – а он жрет свой фуа-гра, сучонок! – И непонятно добавил: – Откуда такому знать, что одна голова хорошо, а одна нога – плохо».
За поворотом странно и нежно высветились горы – в сизой дымке, как разобранная разбросанная матрешка. Облака, скалы. На скалах опять надписи. В том числе некуртуазные. Восхищенный полковник тут же объяснил Салтыкову, что это реформа культуры привнесла наконец простоту в понимание творчества.
«Давно считаете себя писателем?»
«С 21 июня прошлого года».
«А что случилось в этот день?»
«Указ о реформе культуры вышел».
«Разве такие события делают человека писателем?»
«Еще как делают! Я в тот день написал первые три рассказа».
«А до этого литературой не занимались?»
«До этого я честно служил».
«И ничего не писали?»
«Только рапорты и объяснения».
И процитировал:
Мир перестроить волею бойца,
для каждого найти в бою великом…
Остро глянул на Салтыкова:
О, если б голос мой мог пробуждать сердца!
Я б всех сзывал на бой немолчным сердца криком…
«Любите Каляева?»
«А кто это такой?»
«Цареубийца!»
«Чего ж мне его любить?»
Полковник пожал плечами, сплюнул недоуменно: «От самого Барнаула только и слышу: вот едет из столицы к нам в АлтЦИК чиновник. Кто Кистеперым его зовет, кто по фамилии – Салтыковым. Ну конечно, не просто он там чиновник, написавший пару книжек, а лобастый, лютый, придумал Закон о защите прошлого. А что такое прошлое? – полковник Овцын пожал плечами. – Прошлое – это поле, давно заброшенное, поросшее сорняками. „Всё васильки, васильки“. Помните? Полем этим давно пользоваться нельзя, потому и стоим на ступеньку выше Пушкина. Схвати в толпе первого попавшегося, непременно окажется поэт из Сети. Да и вообще, какой такой Пушкин? Его еще Тургенев помнил – живо лежащим в гробу. А мы-то давно поэзию числим уже по-своему разряду. „Мильоны вас, нас – тьмы, и тьмы, и тьмы!“ Реформа культуры ликвидировала общее отставание. Какая, к черту, „Железная дорога“? Какой, к черту, Аполлон Бельведерский? Вон видите в небе инверсионный след? А вы – паровоз, паровоз! Под СУ-39 никакая Каренина не бросится».
К сожалению, по поводу «Истории России в художественно-исторических образах» полковник высказаться не успел. Впереди обозначился блокпост, и полковник неожиданно заторопился: «Тормозни, друг, я здесь выйду. Не люблю, когда документы требуют. Мы, полковники, нуждаемся совсем в другом внимании. Не указки нам нужны, не законы, не новые правила поведения, а человеческое внимание. Живем-то совсем недолго, а кормят нас истлевшим овсом. „Метелка с хундиком“, – презрительно сплюнул он, возможно имея в виду „Даму с собачкой“. – Классики любой эротики боялись, как ладана, потому и
