Джефф Райман - Детский сад

Солнце скрылось за налетевшим облаком, и свет потускнел. Все опять сделалось серым. Так что, получается, причина видения — лишь солнечный свет и лихорадочное возбуждение, ничего более. «И тем не менее все это, когда происходило, казалось по-настоящему реальным. Вот тебе и эйфория».

Берри вдруг насупился и, отодвинувшись, сел. Затянул шнурок своей ковбойской шляпы и, завозившись, с решительным видом слез у Милены с колен.

— Ну что, — сказала Милена, — пора подаваться к дому.

А на обратном пути за разговором Нюхач Эл неожиданно ей сказал:

— Это был не вирус, Милена. В смысле — то, что ты видела. Это была ты сама. Оно исходило из тебя.

Глаза у него были красноватые, будто после вспышки яркого света.

Милена, остановившись, еще раз оглядела сад, деревья и снова попыталась представить себе свет. Деревья впечатляли своей красотой, но это были уже взрослые деревья и взрослое небо.

— Давай-давай, — с улыбкой поторопила она Майка Стоуна, — догоняй.

СПУСТЯ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ пришла Принцесса и, напевая мелодию из «Мадам Баттерфляй», сообщила Милене, что какое-то время приводить с собой Берри она не будет. Она сама должна понять.

— Это его пугает, — пропела она пристыженно. — Ты мне его пугаешь.

Тем не менее у Милены оставалась память о милостиво раскрывшей свои объятия траве. И о ласковых деревьях, могучих, молчаливых и нежных, как рыбаки из неведомых прибрежных деревень. Об упругих счастливых облаках и о птицах, летящих неведомо куда. Обо всем этом, возносящемся благодаря дыханию мира. Там и тогда, но не сейчас. Она различала это лишь в памяти.

И Милена Вспоминающая поняла. Тишина и свет были единым целым.

Глава девятнадцатая

Собачья латынь (Аудитория вирусов)

«ЖИЗНЬ — ИСТОРИЯ», — говорили философы. По их представлениям, жизнь зиждется на том, что, подобно им самим, основывается на наборе готовых решений. И таким образом они выносили жизнь за скобки самой истории.

«Мозг действует подобно компьютеру», — в один голос утверждали писатели, работавшие в научно-популярном жанре, когда казалось, что мир способны изменить компьютеры. Они подразумевали, что нервные импульсы воздействуют на одно ответвление нервного узла в противопоставлении другому. Некие «да» и «нет», коды из нулей и единиц, которые они могли трактовать по своему усмотрению (чем, собственно, и занимались), получили у них название «бинарных». Хотя, что составляет живую память или как можно воссоздавать в памяти звук, свет или даже тишину, внятно объяснить они не могли.

«Мозг действует подобно набору вирусов», — заявил полтора столетия спустя Консенсус, когда уклониться от вирусов было уже сложно.

Необходимость упрощать и представлять вещи в незыблемой последовательности, а также слепая приверженность истории сделали его заложником сиюминутности — того, что происходит в данный момент.

«Время — деньги», — сказал отец Ролфы в последнюю ночь представления «Комедии». Он имел в виду, что нынешняя молодежь в Семье стала непозволительно вялой и расхлябанной и не видит прямой связи между интенсивностью своего труда и общим богатством Семьи. Зои только что спросила, не пойдет ли он на улицу посмотреть финал оперы Ролфы. Она стояла в дверях подчеркнуто аскетичной комнаты, которую отец именовал кабинетом. Зои была слегка насуплена. Новая должность Консула отца явно не красила. Она делала его пафосным и неискренним.

Сам же отец Ролфы размышлял: как все же странно, что из всех его детей именно Ролфа оказалась в итоге самой близкой ему по духу. Даром что безусловно понимала, что опера эта — не что иное, как восхваление Сусликов. Как и то, что есть на свете вещи поважнее всяких там опер — например, работа. И ведь надо же случиться так, что именно Ролфе пришло в голову создать листы временного учета. Каждый час работы одного из членов Семьи приносил предположительно сорок франков (четыре марки). Что, согласно листам, означало: каждый час его простоя тоже составляет четыре марки.

Должность Консула Семьи отец занял с началом периода Восстановления. У Семьи этот период значился как Ужесточение. Теперь у Сусликов снова появился свой металл.

Время — не деньги. Деньги — это просто деньги. Они — некое обещание, залог, и ничего более; эдакий уговор не сомневаться. Деньги — это, например, обмен железной руды на обещания. Скажем, Семья нынче получала меньше обещаний взамен на свою антарктическую руду, однако временные листы по-прежнему свидетельствовали о наличии богатства. И это радовало. А поскольку деньги не более чем обещание — некая абстракция, — Семье отчасти удавалось уверять себя в собственном богатстве. Отец Ролфы сидел за своей жужжащей машинкой и смотрел на столбцы цифр, представляющие чистой воды суеверие. Деньги реальны в той же степени, в какой реальным бывает любое суеверие. Не менее действенны, чем, скажем, боги древнего Шумера. Шумерские боги также были средством обмена — они являлись мифическим олицетворением товарных запасов. И тоже были уговором не сомневаться. Но боги низвергаются, а мифы развеиваются.

Зои покачала головой.

— Пусть хоть один из нас сходит посмотреть, — сказала она. При этом она думала о Ролфе, лишенной возможности видеть «Комедию» под чистым небом Антарктики, где не бывает облаков. А также о Милене и о странностях жизни.

— Рыбка, — пробормотала Зои себе под нос.

Отец был занят сведением баланса. Любые подсчеты, выражены ли они словами или числами, символизируют значение в той лишь степени, в какой входят в рамки внимания считающего. Бухгалтерия отца в рамки внимания Зои решительно не входила. Они разговаривали на разных языках.

Когда Зои отвернулась, с черепичной крыши над ее головой степенно слезла кошка. Лондон наполнился множеством кошек: одни кочевали с места на место, другие нализывались в подворотнях, третьи нагибались над кормушками с едой. Иные просто валялись на прохладных к исходу дня тротуарах.

Под крышей общего жилища Семьи в нескольких кухнях готовили еду семь женщин и двое мужчин, машинально нарезая овощи или невидяще глядя на кипящие кастрюли. Внизу перед видиком сидели восемь Гэ-Эмов подросткового возраста. Каждый стоил Семье две условные марки в час (время подростков шло по половинному тарифу).

В домах по другую сторону улицы лениво водила пилочкой по ногтям жена партийного работника. Еще одна домохозяйка — в другой квартире — занималась обивкой кресла. Одна супружеская пара занималась любовью; другая дралась; кто-то в это время протирал тряпицей фикус. Снаружи на улице толкали навстречу друг другу тележки торговцы кофе. Один направлялся на Найтсбридж, другой домой. Они, улыбнувшись, кивнули друг дружке в знак приветствия. Между кофейщиками сейчас царили весьма душевные отношения, с той поры как народ благополучно подсел на кофеин. В конце улицы Ролфы, там, где заканчивалась терраса, пролегал бурлящий, шумный за счет оживленного движения проспект. Волоча зад, сворачивал за угол омнибус, пуская струю спиртового выхлопа. Женщина на тротуаре, скорчив брезгливую мину, прикрыла при этом лицо шарфом. В сгущающемся сумраке ей из подворотни приветственно помахал бутылкой прокаленный солнцем забулдыга.