Генри Олди - Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер

— А вы у нас «звезда»! — бармен категорически не желал угомониться. Его распирало от желания попросить автограф, но он стеснялся. — Прима! Я жене так сразу и сказал, после той смены… Ну, помните? Когда патруль? Говорю ей: «Этот новенький — парень хоть куда!» Бабы, они без разъяснений не соображают…

В левом нижнем углу визора возник добавочный сегмент изображения. Общим планом шел многократный повтор броска Пульчинелло, в разных ракурсах, с увеличением и без. А в микро-сегменте образовался уютный кабинет: диванчик в стиле «экзот», журнальный столик с закусками… Содрогаясь от внезапного озноба, Лючано смотрел на себя самого. Микро-Лючано шевелил губами, с азартом размахивал крошечными ручонками, и не требовалось включать общий звук, чтобы прочесть, услышать, вспомнить:

«Это ты, братец, по тюрьмам не квасился. Брокер-шмокер, шулер-шмулер… Детский лепет! Посидел бы с мое, хлебнул бы лиха…»

Лючано в кадре жаловался на жизнь.

Пульчинелло избивал варвара-атлета.

В одно и то же время — часы визора исключали ошибку.

— Демонстрационная версия, — пожаловался бармен. — Для полного просмотра надо купить регистрационную карточку. Или лицензионку, в записи. Я куплю, вы не думайте! Уж больно здорово оно у вас вышло… О, Никки! Тебе как всегда?

— Да, Катулл.

— Вы преследуете меня? — спросил Лючано, когда Николетта Швармс, опять в новом кимоно, плюхнулась за столик рядом с ним.

— Нужны вы мне, — отмахнулась женщина. — Герой-любовник! Катулл, я умираю от жажды!

Бармен принес банку сока гуавы и шприц с ароматическим спиртом.

— Что-то еще? — спросил он.

— Омлет, — велел Лючано, усаживаясь спиной к визору. — С грибами. Гренки с сыром. И стакан простокваши.

«Ты рехнулся, малыш? — спросил издалека маэстро Карл. — Когда ты в последний раз пил простоквашу? У тетушки Фелиции, в сопливом детстве? Откуда в „Requies curarum“ возьмется простокваша?»

Бармен с уважением смотрел на «звезду».

— Вам от какого производителя? Коза? Овца? Корова? Есть от буйволицы…

— Коровью, пожалуйста.

— Сладкую? Кислую? Желе?

— Кислую. И поторопитесь, я голоден.

— Ты совсем-совсем дикий? — с любопытством спросила Николетта, когда бармен ушел. Предполагаемая дикость собеседника помогла ей перейти на «ты» без лишних угрызений совести. — Из резервации? Я же видела, как ты на визор вылупился… Про ошейник не в курсах, да?

Лючано пожал плечами.

— Ну, ошейник. Взамен клейма. Облегченная форма, и все такое…

— Ты где родился?

— На Борго.

— Это далеко?

— Откуда считаем? От центра Галактики?

— Отсюда.

— Далеко. Созвездие Филина, система Зи-Хве.

— Ясно, — Николетта с презрением наморщила бровь. — Глушь, провинция, захолустье. Кислая простокваша. Дальше орбиты не летал, небось?

— Небось, — Лючано еле сдержался от нервного смеха. Похоже, Никки не запомнила ничего из вчерашней арены. Только себя и слушала, контрактница. — Я вообще домосед. А простокваша, между прочим, восстанавливает нервные клетки. В ней пробиотики лактобацилл, они для нервов — чистое золото! Ты всезнайку-то не корчи, ладно? Знаешь, рассказывай, не знаешь — пей, да помалкивай!

— Думаешь, у меня склероз? Ты вчера о себе — всю подноготную, грязное белье наружу, а у дуры-бабы оно из головы — фьюить?! — демонстрируя прозорливость на грани телепатии, Николетта по-разбойничьи свистнула. — Не бойся, папочка! Через месяц и ты коллег на арене слышать разучишься. Себя, только себя-любимого, и хватит…

Она взяла шприц со спиртом, распечатала, загнала иглу в клапан банки с соком и нажала на плунжер. Банка покрылась изморозью: включилось самоохлаждение. Опустошив шприц, Николетта выждала с минуту — и рванула жестяной язычок, распечатав банку.

Малиновая пена полезла из отверстия.

— Уф-ф, вкуснотища! — Никки принялась слизывать пену языком. — Люблю эту заразу, на трассах привыкла. Что, забыл о трассах? Небось, тоже про мое житье-бытье вчера слушал, да не слышал?

— Ага, — был вынужден признаться Лючано. — Про женское помню… Про недомогания. Еще про аборты. И все. Как отрезало.

— Вот видишь. Про аборты все с первого раза запоминают. И про месячные. Я про них вечно талдычу, оно и откладывается… Сейчас слушай — нас двое, резонанса не будет.

— Резонанс?

— Ошейники, если больше трех-четырех, резонируют. Ладно, давай по порядку…

Рассказ Николетты Швармс был прост и незамысловат. Шлюшка-дальнобойщица, на жаргоне космачей — трассиха, ножки врастопырку. С тринадцати лет она моталась по Галактике, не видя ничего, кроме грязной каюты и потной хари очередного «папочки», давшего ей приют на время рейса. По крови на четверть помца (так Никки звала помпилианцев), она втайне мучилась комплексами — родись девчонка с даром ставить клеймо, жизнь сложилась бы иначе. На Террафиме ее три года назад бросил очередной «котяра», узнав, что трассиха опять залетела. К несчастью, плодовитость Никки граничила с профнепригодностью — никакие контрацептивы не помогали, хоть стерилизуйся! Денег на аборт не было, но ей повезло. Местная знахарка, перед тем, как старуху утопили из-за каких-то религиозных предрассудков, вытравила плод — удачно, без сепсиса и скверных последствий. А потом она встретилась с Жоржем Мондени.

— Он тогда семилибертил по полной. Это после, как освободили, нанялся ланистой. А начинал рабом. Жоржик мне вариант с контрактом и подкинул.

— Зачем помцам… тьфу ты! — перебил ее Лючано. — Зачем помпилианцам брать семилибертусов на контракт? Рабов вон сколько, забесплатно…

Николетта ударила банкой об стол, разбрызгивая напиток.

— Ну ты дикарь! Клеймо любой помц влепит, а с ошейником — хренушки! Только самые крутые. Или самые талантливые. Короче, бугры. Мне Жорж о них бухтел, но я не въехала. Ты мозгой двигай, шустрик, — с нее на глазах сползала тонкая пленка лоска, выпуская на свободу былую трассиху, лихое дитя помоек. — Иначе семилибертусов налепили бы — вайлом! А так мы в цене… В гладиатуру не всякий годится! Я как сказала, что хочу на контракт, помцы от радости чуть не сбрендили. Крутяка мне нашли, ошейник ставить, счет в банке открыли — хрусты гонять. Твои хрусты хозяину идут, а мои — мне, лапочке…

— Ты хотела про ошейник, — напомнил «дикарь».