Николай Дашкиев - Торжество жизни

Профессор растерянно взглянул на Степана, встал и направился к двери. Шнурки у него развязались, Браун наступал на них и спотыкался.

Степан догнал старика, застегнул его пиджак, завязал шнурки, потом взял за плечи и посмотрел в глаза:

— Макс Максович! Так надо! Надо для людей!

Глава VII

Отныне профессор ежедневно отправлялся на разведку. Он заходил в лаборатории, осматривал все закоулки, выстукивал стены, пытался засунуть свою трость в каждое отверстие, — вообще, вел себя столь необычно, что это привлекло внимание его коллег, и, в первую очередь, Валленброта.

Увидев, как внимательно профессор изучает стальной щит, закрывавший выход из подземного города, Валленброт съязвил:

— Вы решили прогуляться, дорогой профессор?

Браун посмотрел на него так странно, что Валленброт передернул плечами: ясно, что старик сходит с ума.

А профессор, возвращаясь в свою лабораторию, морща лоб, напряженно вспоминал детали.

Степан допытывался:

— Так это, значит, за вторым поворотом? Ага… Лаборатория Гейнца? Это какая? Эн-до-кри-но-ло-ги-че-ская… Так и запишем. А в какую сторону открывается дверь?

Профессор, опустив голову, шел вновь, чтобы узнать, в какую сторону открывается дверь в лаборатории Гейнца, сколько метров длины имеет главный коридор, каким образом снабжаются воздухом вентиляторы, где слышнее всего шум машин…

А Степан тем временем вызубривал все записанное на бумажке:

"Лаборатория вирусных белков Криммеля… Второй коридор, третья дверь. Против двери ниша калорифера, откуда слышен сильный шум мотора. Ниша закрыта медной решеткой. Завинчена винтами".

Он повторял это до отупения, до тех пор, пока не начинал чувствовать, что на всю жизнь запомнил эту проклятую нишу, и сжигал бумажку.

Профессор был исключительно плохим разведчиком, — сведения приходится прямо-таки вытягивать из него. Следовательно, нужно рисковать. Надо исследовать те странные отверстия, которые профессор считает вентиляционными.

Во время отсутствия Брауна Степан подготовился: собрал все обнаруженные инструменты, захватил нож, моток тонкой и прочной проволоки — все могло пригодиться! Поздно ночью он выскользнул из лаборатории и перебежал коридор наискось, к первому тоннелю.

Профессор не ошибся: высоко, почти у самого потолка, действительно темнело отверстие, закрытое решеткой. Невдалеке стояла скамья — подвинуть ее к стене было делом одной минуты.

С замирающим сердцем Степан вывинтил винты на крышке и снял ее. Открылся вход в круглую, очень узкую трубу. Крышку пришлось запрятать в угол, за ящик для мусора.

Степан еще раз прислушался, осмотрелся вокруг, и решительно полез в отверстие. Обдирая ногти до крови, он цеплялся за мельчайшие неровности и полз вперед, с ужасом думая, что ему не хватит сил ни проползти всю трубу до конца, ни вернуться назад.

Степан совсем выбился из сил, когда его руки вдруг ощутили пустоту. Переводя дыхание, он полез в карман за фонариком. Луч осветил длинную трубу с многочисленными заклепками, — она полого поднималась вверх, и по ней свободно можно было двигаться на четвереньках.

Обрадованный Степан стал продвигаться вперед. Иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание, и светил фонариком — труба казалась бесконечной. Она подымалась все круче и круче. От нее отходило несколько ответвлений. Вдруг, резко изогнувшись, она пошла почти горизонтально. И в эту минуту далеко впереди Степан увидел тусклый свет и бросился туда к воздуху, к жизни… Он не чувствовал ни боли в израненных коленях, ни перебоев сердца, — он спешил, словно эти последние секунды решали судьбу.

Но когда Степан добрался до конца, и его руки схватили холодные прутья решетки, закрывающей выход из трубы, он чуть не заплакал.

Отсюда, с огромной высоты, взгляд улетал на десятки километров.

Из-за гор медленно выплывало солнце. Дымка — сизая в долинах, розовая на вершинах — таяла, открывая зеленый весенний мир. Степан слышал самые слабые звуки: вот где-то далеко-далеко загудел паровоз, вот донесся звонкий говор ручья, а вот весело защебетала пичужка.

Глаза нестерпимо резал солнечный свет, и это была приятная боль. Степан изо всей силы рванул прутья решетки, но она даже не дрогнула.

Все еще не веря, что свобода так близка и так недосягаема, Степан тщательно — сантиметр за сантиметром — исследовал всю решетку, и отчаяние начало медленно заползать в его сердце: выбраться отсюда было невозможно. Прутья в два пальца толщиной уходили прямо в стены стальной трубы, нож и напильник скользили по ним, не оставляя даже царапины. Только огонь — высокая температура термитных свечей — помог бы выйти на свободу, но именно свечей Степан и не догадался захватить.

Делать было нечего — побег не удался. Степан успокаивал себя мыслью, что это лишь разведка, что в следующую ночь они убегут вместе с профессором, но на душе у него было тяжело.

Он лежал, прижавшись лицом к решетке, всей грудью вдыхая прохладный влажный воздух, впитывая ласкающие солнечные лучи. Ему захотелось сорвать листок с ветки орешника — он был совсем близко. Протянув руку, Степан едва не коснулся ветки пальцами, но так и не смог дотянуться. В этот миг ему казалось, что, достань он этот листок, — и сейчас же, как в сказке, откроется стальная решетчатая дверь.

Наконец, Степан догадался скрутить проволочную петлю и, притянув к себе ветку, сорвал этот листок. Нежный, едва распустившийся листок был для него символом жизни и свободы. Успокоенный, почти счастливый, Степан уснул.

Он проспал весь день.

Назад Степан возвращался очень быстро, и вход в "свою" трубу нашел сразу, но слегка помешкал: лезть туда было страшно, словно в берлогу зверя. Наконец, решившись, он пополз. Каждая минута была дорога, он спешил изо всех сил.

Опустившись на ту же скамью, Степан оглянулся и облегченно вздохнул — все было на месте. Крадучись, он подошел к повороту, долго оглядывался в обе стороны, затем, сбросив башмаки, побежал к лаборатории Макса Брауна.

И в ту же секунду Степан услышал грубый окрик:

— Стой!

…Возможно, Степан и профессор Браун смогли бы скрыться из подземного города, если бы не Балленброт. Он зашел в лабораторию профессора, обнаружил отсутствие Степана и поднял тревогу.

Избитый до беспамятства, Степан очнулся от прикосновения чьей-то руки.

— Не бойся, милый, — сказал кто-то тихо и ласково. — Ведь я не враг тебе…

Степана поразили не интонации — сочувственные и грустные, — и даже не то, что голос был женский. Он услышал невыразимо дорогие звуки родной речи.