Уолтер Миллер - Гимн Лейбовичу

— Benedicamus, domino.[30]

— Входи, мой мальчик, входи, — донесся ласковый голос, в котором Франциск после нескольких минут замешательства с изумлением узнал голос всевластного аббата.

— Поверни ручку, сын мой, — произнес тот же дружелюбный голос, поскольку брат Франциск все еще стоял неподвижно, причем суставы его пальцев были согнуты для того, чтобы постучать еще раз.

— Д-д-да, — Франциск слегка коснулся ручки, и тут стало очевидно, что проклятая дверь легко открывается. Он-то надеялся, что она плотно закрыта.

— Господин аббат п-п-посылал за мной? — тонким голосом спросил послушник.

Аббат Аркос пожевал губами и медленно кивнул.

— Ммм… да, господин аббат посылал за тобой. Зайди и закрой за собой дверь.

Брат Франциск закрыл дверь и стал, дрожа, в центре комнаты. Аббат перебрал несколько метельчатых цилиндриков из старой коробки.

— Но, вероятно, было бы более подходящим, — сказал аббат Аркос, — если бы ты послал за преподобным отцом аббатом. Теперь, когда к тебе так благосклонно провидение, когда ты стал таким знаменитым, а? — он смиренно улыбнулся.

— Хе-хе? — вопросительно хихикнул брат Франциск. — О н-н-нет, мой господин.

— Ты же не будешь отрицать, что после той ночи стал знаменит? Что провидение избрало тебя, чтобы открыть это, — он размашистым жестом показал на стол. — Эту коробку с хламом, как назвал ее без обиняков прежний владелец?

Послушник беспомощно промолчал, но все же ухитрился стереть улыбку с лица.

— Тебе семнадцать лет, и ты явный идиот, не правда ли?

— Это несомненная правда, господин аббат.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание, чтобы я поверил в твое призвание к религии?

— Никакого оправдания, magister meus.[31]

— Ага! Вот как?! Значит, ты понимаешь, что у тебя нет призвания стать членом ордена?

— О, оно у меня есть! — с трудом выдохнул послушник.

— Но ты не можешь ничего сказать в свое оправдание?

— Ничего.

— Ты, юный кретин, я обращаюсь к твоему благоразумию. Раз ты настаиваешь, то, надеюсь, уже приготовился отказаться от того, что встретил вчера кого-либо в пустыне, и согласиться с тем, что наткнулся на эту… эту коробку с хламом без посторонней помощи, и что все дошедшее до меня от других — только лихорадочный бред!

— О нет, дом[32] Аркос!

— Почему же «о нет»?

— Я не могу отказаться от того, что видел собственными глазами, преподобный отец.

— Следовательно, ты встретил ангела… или это был святой? Или, точнее, еще не святой? И он указал тебе, где искать?

— Я никогда не говорил, что он был…

— И это твое оправдание тому, что ты поверил, будто на тебя снизошло истинное призвание, не так ли? Что этот, этот… — можем ли мы назвать его «существом»? — сказал тебе, чтобы ты услышал свой глас, и обозначил камень своими инициалами, и сказал тебе, будто здесь то, что ты ищешь, а когда ты заглянул под камень, то там оказалось вот это. А?

— Да, дом Аркос!

— Каково же твое мнение о собственной отвратительной гордыне?

— Моя отвратительная гордыня непростительна, мой господин и учитель.

— Вообразить себя настолько важным, чтобы тебя нельзя было простить, это еще большая гордыня! — проревел властитель аббатства.

— Мой господин, я только червь.

— Очень хорошо. Теперь нужно лишь, чтобы ты отказался от той части своего рассказа, где идет речь о пилигриме. Никто, кроме тебя, не видел этого человека, ты это знаешь. Как я понял, он намеревался отправиться в этом направлении? И он даже сказал, что хотел остановиться здесь? Он расспрашивал об аббатстве? Да? И куда же он делся, если все-таки существовал? Ни один человек, похожий на него, не проходил здесь. Брат, дежуривший в это время на сторожевой вышке, не видел его. А? Готов ли ты теперь утверждать, что видел его?

— Если бы не было тех знаков на камне, которые он… тогда, может быть, я…

Аббат прикрыл глаза и утомленно вздохнул.

— Эти знаки, хотя и не очень четкие, существуют, — признал он. — Но ты мог написать их сам.

— Нет, мой господин.

— Признаешь ли ты, что выдумал этого старого хрыча?

— Нет, мой господин.

— Ну, ладно, а знаешь ли ты, что будет с тобой сейчас?

— Да, преподобный отец.

— Тогда приготовься к этому.

Дрожа, послушник обернул свое одеяние вокруг талии и наклонился над столом. Аббат вынул из ящика крепкую ореховую линейку, попробовал ее на ладони, а затем нанес Франциску сильный удар по ягодицам.

— Deo gratias![33] — послушно отозвался тот и тяжело вздохнул.

— Желаешь ли ты изменить свое мнение, мой мальчик?

— Преподобный отец, я не могу отказаться.

Удар.

— Deo gratias!

Удар.

— Deo gratias!

Десять раз повторилась эта простая, но болезненная литания. Брат Франциск визгом воздавал хвалу небесам за каждый преподающийся ему урок смирения. После десятого удара аббат остановился. Брат Франциск, стоявший на кончиках пальцев, опустился на ступни. Слезы блестели в углах его прикрытых глаз.

— Мой дорогой брат Франциск, — сказал аббат Аркос, — ты совершенно уверен, что видел старика?

— Конечно, — пропищал Франциск, готовясь к худшему.

Аббат Аркос испытующе посмотрел на юношу, потом обошел вокруг стола и сел в кресло, ворча что-то себе под нос. Некоторое время он сердито смотрел на полоску пергамента с буквами.

— Как ты полагаешь, кем он мог быть? — рассеянно пробормотал аббат.

Брат Франциск лишь открыл глаза, выпустив поток слез.

— Что ж, ты убедил меня, мальчик, тем хуже для тебя.

Франциск ничего не ответил, но произнес про себя молитву, в которой просил бога, чтобы необходимость убеждать владыку в собственной правдивости возникала не слишком часто. В ответ на раздраженный жест аббата он опустил свою одежду.

— Ты можешь сесть, — сказал аббат почти добродушным голосом.

Франциск направился к указанному ему стулу, но, едва присев, вздрогнул от боли и опять встал.

— Если вам все равно, преподобный отец аббат…

— Ладно, тогда стой. Во всяком случае, я не буду тебя долго задерживать. Ты отправишься заканчивать свое бдение. — Он остановился, заметив, что лицо послушника посветлело. — О нет, нет! — оборвал он. Ты не пойдешь снова на то же место. Ты обменяешься местами уединения с братом Альфредом и близко не подойдешь к тем руинам. Более того, я запрещаю тебе обсуждать это дело с кем бы то ни было, кроме как с исповедником или со мной, хотя, видит небо, зло уже сделано. Ты хоть понимаешь, что натворил?