Виктор Козько - Прохожий

Я тоже был охотником на том поле. Охотился за своим невозвратным прошлым. И был еще один охотник в высокой голубизне неба. Только прежде времени он старался не обнаруживать себя. И я не видел его. Мой взгляд был прикован к земле, я наблюдал за котом, полнился его азартом, охотничьей страстью, ни одному охотнику не ведомой ловкостью. Кот, словно памятник, то прорастал из поля, с подрезанной ржавой стерни, то сливался с ней и надолго застывал в неподвижности, то припадал к земле, прятал среди ржища рыжую свою спину. Неожиданно, высоко подымая белые, вздернутые до груди перчатки лап, делал шаг, второй вперед без шороха и звука. Ступал так, что казалось, шагает он по воде и боится замочить ноги. Ни одна травинка не шелохнется, не вздрогнет под ним, не задрожит зеркало воды, даже тень на нее не ляжет. Можно было задохнуться от такого чуда, от того, как вкрадчиво может ходить по земле птичья смерть, вообще любая смерть. И, каюсь, мне нисколько не жаль было куропатки, на которую нацелился охотничий кот.

Он уже почти вплотную приблизился к куропатке. Мне невтерпеж было, хотелось закричать, предупредить ее. Но я молчал, потому что в ту минуту был рыжим охотничьим котом и жаждал куропатки, ее тела и крови. Изготовился прыгнуть и взвел на прыжок кота. Но тот так и не прыгнул. Распластался перед самым ее клювом, в онемении вытянутой вперед шеей. Как ни далеко это было от меня, на какое-то мгновение показалось, что я вижу птичий желтый и бестрепетный глаз. В нем не было ни тревоги, ни беспокойства. Покорность и покой. Извечный покой высшей мудрости и подчинения неизбежному.

Может, кот обладал даром гипноза, может, еще каким-то даром, не знаю. Но куропатка не сделала даже и попытки спастись. Она стояла, свесив долу крылья, ждала. И кот прибрал ее. Схватил и припал к ней лобастой головой. В то же мгновение, когда это свершилось, состоялся и последний акт драмы. С неба обрушился еще один охотник, будто в подтверждение тому, что охота на земле не знает ни конца, ни перерыва. Куропатка охотилась за жуками и козявками, кот стерег ее. А за ними обоими следил с неба старый, с серым отливом пера коршун. В этой их игре я был сторонним наблюдателем. Прохожим на вечном пиру жизни.

Кто-то, видимо, так же потусторонне и невидимо, ведет и наш человеческий пир и праздник. Нам только кажется, что это мы сами наполняем чару крови своей, давим и крошим друг друга. А на самом деле мы только поднимаем ту чару и пьем. А тамада на нашем пиру совсем иной. И это он утверждает, что горько, когда нам кажется совсем наоборот. Сладкое только мгновение. Мгновение, когда наш глаз повернут на себя и вдаль. Но нам не дано знать об этом. Тем, может, мы и счастливы. Счастливы своей слепотой. Тем, что мгновение - наплыв смерти считаем жизнью. И небо и земля - только саван и саркофаг нам. Солнечный луг - прощальный поцелуй, ласка и милосердие всемирного глаза того, кто ведет нас от исхода к исходу, того, кто пригласил нас поднять чашу жизни, выпить и успокоиться, потому что больше все равно не поднесут. Кому-то приятно видеть нас на том пиру, приятно и попрощаться, чтобы мы уступили, дали место другому, новому, может, лучшему, чем мы.

Коршун подхватил кота, пробежал несколько шагов по ржищу, оттолкнулся от земли и устремился в небо. Кот все еще обнимал куропатку, обнимал, припав пастью с четырьмя выдававшимися вперед белыми клыками к ее горлу. Драл когтями, зубами и в небе, присасывался, пил живую кровь. Как только что на поле куропатка, не делал никаких попыток избавиться от когтей коршуна, словно не слепил ему глаз прощальный кивок солнечного луча.

В небе кружили пух и перо. И летел коршун, и летел кот в его когтях. И все вокруг было тихо и покойно. Коршун, кот и куропатка были уже куда выше крыльев старого ветряка. И может, скоро-скоро синяя бездна голубого неба поглотила бы их. Только кот неожиданно выпустил из лап куропатку. Безголовая, она упала у моих ног, кропя и без того красное ржище. Упала и быстренько побежала в направлении, в котором минуту-другую назад исчезли ее сироты-дети.

Кот, мне показалось внизу, проследил в своем полете место, где окончился ее бег. Только после этого стал раздирать клыками живот коршуну, а лапами с оголенными когтями тянулся, метился ему в глаза. Коршун явно не ожидал такого. Он запокачивался в синем небе, словно челн на волнах. Вытягивал шею с крючкастым клювом, тянулся к солнцу, будто стремился зацепиться за него.

Но охотничий кот не сдавался. Даже в когтях коршуна, в незнакомом ему просторе неба он боролся за свою жизнь. И с земли я видел, чувствовал, сколько в нем неукротимой дикой природы, какая могучая жажда жизни. Кружит по ветру, летит на землю его шерсть, кропит землю его кровь, а он в синем небе, будто уже на том свете, сражается. Сражается с небом, солнцем, с самой смертью.

И он победил смерть. Может, коршун изнемог или же кот достал лапой до его глаза, только коршун перекувырнулся в небе, сложил крылья и камнем пошел на землю. Я думал, что камнем он и вобьется в землю вместе с котом. Но коршун выпустил свою непослушную добычу из когтей. Продолжал падать еще какое-то время, когда кот уже отдалился от него, потом опять обрел равновесие и опору, распрямил крылья, сделал полный круг над обескрыленным ветряком и потянул в приречные заросли кустов, наверно, зализывать раны и думать, что же с ним произошло.

А дикий кот, кровавя небо, плыл по тому небу самолетом, распушил только длинный хвост, видимо, руля им, развесив усы и широко разбросав лапы. Красиво летел, несмотря ни на что, словно всю свою жизнь только тем и занимался, что летал. Как некогда, в начале своей жизни, плыл по реке, перебирая лапами. Перекувыркнулся через голову и покатился по колкой стерне, как футбольный мяч. Само небо сыграло им в футбол, врезало ему за то, что он посягнул на него.

Я подбежал к коту, думал, что он мертвый. Но кот прочно стоял на всех своих четырех точках на земле и опирался о нее пятой - хвостом. Стоял, словно ничего и не случилось. Только пристально смотрел на небо, будто упрекал его, а может, благодарил.

- Понравилось? - ядовито спросил я его. - Рожденный ползать...

Но кот даже искоса не повел глазом. Высоко вздымая лапы, словно продолжая охоту, неровным шагом, будто никогда не ходил по земле и теперь только учится ходить по ней, кот подался прочь от меня. И кровавый его след затерялся, исчез в траве. Но на прощанье я успел сказать ему:

- Что, окирпичили, брат, и тебя? За все на свете надо платить. Платить небу. Ты думал, на свете только простор и воля? Теперь мы с тобой оба окирпиченные. И не разминемся, никуда друг от друга не денемся, потому что оба мы только странники и бродяги в этом мире. Прохожие.

Кот возвысился над травой, повернулся ко мне, оглядел одним глазом, второй был зажмурен, и что-то промяучил, кажется, промолвил: