Михаил Ишков - Заповедник архонтов

Один из моих пациентов удивленно глянул на меня и почесал брюхо. О маршруте известно тому, кому это доверено знать, заявил он. Ему-то это зачем? Потом, правда, обмолвился, на местных заводах их точно не подзаряжают. Говорят, что везут на материк Дьори, к расположенным там «огнедышащим горам». Позднее я выяснил, что в порту батареи действительно перегружали на подводные лодки и отправляли на соседний материк.

Мой собеседник, впервые упомянувший о перевалке аккумуляторов, сообщил об этом походя, как о само собой разумеющемся предмете. Его вообще не интересовало, какие грузы и куда доставляются, откуда берется свет, что производят местные заводы. На все про все был готов один ответ — производят и везут то, что необходимо для постройки ковчега. Так же равнодушно относились губошлепы и к космическим перелетам, только в этом случае обязательно прибавляли, что всякий шаг к звездам — мера вынужденная, оборонительная. Подобные вопросы даже вопросами не считались, они вызывали разве что сочувственное почесывание, а то и насмешки — стыдно таких простых вещей не знать.

Другое дело, попытки выяснить, когда появилось то или иное усовершенствование, как давно был запущен первый космический корабль, с какого момента в столицу Дираха и на расположенные там заводы, начала поступать электроэнергия от построенной на самой крупной реке материка, упрятанной в недра горы, гидроцентрали. Поселяне отвечали и на эти вопросы, но они уже не веселились как малые дети незнанию чудилы-знахаря, а отвечали заученно, испытывая при этом граничащее с неприязнью раздражение.

Я сразу уловил, что, трогая подобные темы, балансирую на грани дозволенного и ставлю собеседников перед нелегким выбором — сразу бежать в замок и донести, что некий горец интересуется тем, о чем «недостойно размышлять», или забыть об этом разговоре в надежде, что все обойдется. В любом случае я знавал слабонервных, которые после встречи со мной, сломя голову бежали в замок, прорывались в канцелярию и требовали, чтобы их немедленно заключили под стражу до окончательного и беспристрастного выяснения обстоятельств дела. При этом вовсе не требовалось называть причину ареста — общим мнением было убеждение, что священный ковчег знает, кто в чем повинен и рано или поздно вынесет справедливый приговор.

Вот почему я очень осторожно касался этой темы. В голове не укладывалось, что самую важную «государственную» тайну на Хорде составляла история цивилизации. Вообще, происхождение того или иного предмета, явления, не исключая общественных институтов, сословий, властей — кто такие, например, славные (о третьем столбе я даже спрашивать не решался, это табу у меня еще вероятно со сталинских времен осталось) — являлось запретной темой, причем подобные запреты строжайше соблюдались как на официальном, так и на бытовом уровне.

Это был нонсенс — не знать своей истории! Население Хорда, отличавшееся детским простодушием и звериной выносливостью, жило исключительно будущим — той минутой, когда раздастся трубный глас, и все они стройными рядами, в колоннах, возглавляемых знаменосцами, с лозунгами и плакатами, украшенные гирляндами цветов, в сопровождение пляшущих мамок поднимутся на борт священного ковчега и умчатся в уже измеренную славными даль, где их ждут стабилизация, мобиль на каждого жителя, соблазнительные райские мамки, свобода, равенство, братство. Хотя при этом каждый добрый поселянин неизменно подчеркивал, что как раз свобод, равенств и братств и на Хорде вполне достаточно. Для некоторых даже с избытком. С трудом мне удалось узнать, что этот намек касался прозрачных — это была то ли секта, то ли подпольная террористическая организация, то ли присланные Черным гарцуком выродки, которые вслух заявляли, что никакого ковчега не существует и в помине, что славные дурят поселян, пудрят им мозги. На самом деле спасение придет издалека, от звезд. Там обитают прародители всех поселян, там праотцы…

Назвать все это бредом, а всю планету исполинским сумасшедшим домом у меня язык не поворачивался. Даже имея в виду их неодобрительное отношение к звездам, которых они пугались, как малые дети, как собака палки, я не мог вообразить, чтобы вся раса поголовно вдруг свихнулась на идее спасения, воплощенной в ковчеге.

Между тем наступило время мерцания. Короткие звездные ночи, когда небо вдруг очищалось от туч, наводили на дирахов ужас. Истоки безумия всегда рациональны, и слабоумный от природы никогда не в состоянии вымучить конструкцию даже наипростейшего водопроводного крана. В этом смысле хордянам было не занимать сметки, практичности, трудолюбия; при всем том жила в душах губошлепов некая привлекательная, простодушная до идиотизма наивность. Они были любопытны, всякое доброе слово ловили на лету. На них грех было обижаться, и чем дальше, тем мучительнее становилось на сердце от мысли, что кто-то из славных осмелился пожечь их ядерным огнем. Но имел ли я, пришелец с далекой планеты, ответственный за чуждую поселянам расу, за папоротников цвет, за сохранение, пусть даже стесненное существование всякой прадедовской «нечисти» — домовых, леших, вил, русалок, банников, фавнов, дриад, фей, эльфов и прочих осколков прежних эпох, — имел ли я право за тридевять земель наставлять аборигенов на путь истинный? И в чем он заключался?

От меня требовалось «знание», но никак не «помощь».

Попечитель ждал от меня отыскания возможности незаметно проникнуть на борт ковчега, ведь именно там находилось хранилище всех известных хордянам артефактов. По крайней мере, он так утверждал. Вот что удивительно, попечителя — эту странную, неощутимую сущность, воплощенную в облике древнего ящера — вовсе не интересовал вопрос, каким образом в руки поселян попали продукты высоких технологий, принадлежавшие давно сгинувшей цивилизации Ди, огрызками которой являлись и сам попечитель, и фламатер, и мой дружок, вернослужащий-койс. Однако чем дальше, тем труднее мне было мириться с подобной недосказанностью, утаиванием фактов, которым злоупотреблял нанявший меня динозавр.

Я считал недоверие с его стороны усечением моих человечьих прав, ведь я до сих пор считал себя человеком, хранителем.

Я хотел звучать гордо!

Даже во сне, если все, что со мной случилось можно назвать сном. Мои руки с крючковатыми ноготочками просили работы, голова — мыслей. Мне очень хотелось разворошить это самое логово славных, прозрачных, благородных, как бы они не назывались, и пошуровать там, в гуще «великих» и «надменных», чтобы они, как тараканы, прыснули в разные стороны, обнажив при этом свою подлинную суть. Это желание было нестерпимо. Я чувствовал, что наступил тот самый момент, когда пора сесть и задуматься — стоит ли воплощать мечту в жизнь? Или легче и полезнее для здоровья забыть о ней? Может, мне необходимо стать губошлепом не только по плоти, но и по мыслям, ощутить их заботы, как свои собственные — только тогда «знание» может обернуться «силой».