Норман Спинрад - Русская весна

– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.

– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.

– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.

– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.

– Так же, как и ты…

– Я и не отрицаю.

– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.

При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.

Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.

Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.

Зато не было домашних заданий, "комсомольской работы", никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.

Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила "ретсину" в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.

Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация "Красной Угрозы": свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы… Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется… Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.

Но такие мысли уходили быстро – как тучки с испанского неба или люди с тротуаров Сен-Жермена в начале летней грозы. Как ТЖВ, летя через предместья Парижа, на мгновенье показывал центр города в туманной дали, прежде чем нырнуть в подземный туннель, ведущий к Северному вокзалу.

С такого расстояния Париж напоминал центр Москвы, – то, что ей довелось увидеть из кабинета Куракина в башне "Красной Звезды". Тогда она смотрела с высоты вниз, на зубчатые красного кирпича стены, на церкви и сады, на весело раскрашенный собор Василия Блаженного и главные улицы, сходившиеся к одной точке – Красной площади, на полукруг голубой реки, совсем не похожий на дугу Сены, прекрасно понимая, что отсюда Москва выглядит намного лучше, чем снизу, с городских улиц, где все знакомо и прозаично и нет места для романтических фантазий – даже среди тающих снегов Русской Весны. Разница была в том, что здесь, когда поезд нырнул в темноту туннеля, очарование не исчезло. Остался облик Парижа – белый собор Священного Сердца, викторианское кружево Эйфелевой башни, монолит Монпарнаса, сияющий вдали подобно замкам сказочного королевства, и как завершение – силуэт Диснейленда. Город сулил ей волшебство карнавала на своих таинственных улицах.

О да, из всех городов, где за последний год резвилась Соня Ивановна, Париж был лучшим, и не потому, что она говорила на его языке, просто Лондон, Женева, Брюссель или даже Ницца не поднимали ее дух так, как Город Огней. Он был гвоздем любого туристического путеводителя мира, но чепуха все, что там пишут, чепуха… Париж – это не кафе на тротуарах, не парки и сады, удивительные прогулки по Сене, рестораны, клубы, музеи. Даже не всепроникающие ароматы еды и, конечно, не климат – он хуже, чем в Мадриде, Афинах или Риме.

Париж – это метро, пронизывающее тело города и повсюду раскидавшее свои выходы, разливанное море вин, рекламы всевозможных товаров, маленькие рынки, brasserie [19] на углу, магазинчики вокруг каждой площади, улицы, забитые народом по вечерам, сумасшедшая толкотня вокруг Бобура [20], помпезная пышность бульвара Сен-Мишель – единый городской монолит, как будто созданный для людской радости и суеты, но в то же время– энергетический центр, метрополия европейской экономики.