Пол Керни - Путь к Вавилону

Он не переставал изумляться. Ведь все они — персонажи его собственных книг, и все же там, в его грезах, они жили своей, независимой от него жизнью, и у каждого была своя история, которую он мог поведать другим. Они были ему спутниками и друзьями, и в конце концов лица их стали Ривену знакомы, даже привычны, как, например, лицо Дуди или сестры Коухен. Они помогали ему отгонять черные воспоминания, и лишь когда не являлись в течение дня, отчаяние вновь подступало к Ривену, вонзаясь во все его болячки.

— Опять вы, сэр, — сказал ему Дуди.

— Что я опять?

— Грезите наяву.

Ривен потер глаза.

— Тогда займи меня чем-нибудь.

— Уж я-то найду, чем вас занять.

— Только, пожалуйста, не предлагай мне выделывать эти долбаные гирлянды. Уже к двенадцати годам вся эта мутотень успела мне изрядно поднадоесть.

Дуди покачал головой.

— Вы таким вредным становитесь, до невозможности.

Ривен нахмурился.

— Все равно Санта Клаус не принесет мне в подарок на Рождество то, чего я хочу.

Потом воцарилось молчание.

— Я знаю, сэр… только этим ее не вернешь. Давайте. Дадим миру шанс.

Ривен рассмеялся.

— Почему нет? Ведь он мне давал столько шансов. — Он похлопал Дуди по руке. — Ты извини, дружище. В следующий раз, когда ты застанешь меня таким невыносимым, можешь пнуть меня так, чтоб я летел через весь коридор.

— Это уж непременно. Напоминаю на всякий случай: я однажды уже отлупил офицера.

Рождество устраивалось, вероятно, для самых старых и самых немобильных обитателей Бичфилда. Персонал Центра приложил немало усилий, чтобы все было по первому разряду: утром для желающих отслужили мессу. Ривен к числу желающих не относился. Тем не менее, он сподобился нарисовать две открытки — для Дуди и сестры Коухен. Странно, но он все еще рисовал вполне сносно. Но вот писание — не столь инстинктивное мастерство — никак ему не давалось.

В его «прогулках» наблюдался некоторый прогресс; разумеется, до бега и прыжков было еще далеко, но несколько дюжин шагов он проделать уже мог. Теперь Ривен уже не колупался с ходовой рамой и вполне управлялся одним костылем. Ему двадцать восемь, но выглядел он лет на сорок с этой своей бородой, согбенной спиной и костылем. С каждым днем лицо, глядящее на него из зеркала, становилось все мрачнее, а недавно легшие в уголках рта морщины — глубже.

Спицы в его ногах до конца жизни обеспечат Ривену писк металлодетекторов в аэропортах, шрамы на лице никогда не исчезнут полностью, но тело его все же боролось за выздоровление и целостность, без особой помощи со стороны его духа. Жуткие головные боли донимали Ривена все реже и стали менее острыми, а боли в ногах то и дело сменялись просто ощущением слабости.

По случаю Рождества Дуди с сестрой Коухен притащили ему здоровенную бутылку эля.

— Это согреет вас в зимние вечера, сэр, — подмигнув, сказал Дуди. Акварели Ривена, конечно, не шли ни в какое сравнение с таким роскошным подарком, хотя и Дуди, и сестра Коухен выразили по их поводу самый что ни на есть бурный восторг.

Рождественское утро, рождественский день и рождественский вечер прошли с Ее Величеством по телевизору и пациентами, счастливо клюющими носом перед оным. Потом пасмурный вечер сменился ночью, на сем Рождество и закончилось. Священная ночь миновала и стала съеживаться в ожидании следующего года. В ту ночь Ривен трупом лежал на кровати и отчаянно отражал натиск воспоминаний, гнал их прочь от себя, пока не затер в самый темный уголок подсознания. Наутро та долгая и упорная битва сполна проявилась в усталости и угрюмом выражении лица.

Потом, как водится, наступило каникулярное затишье, которое обычно длится до самого Нового Года. Дуди и сестра Коухен взяли вполне заслуженные выходные. Ривен понаблюдал за тем, как они уезжают вместе: Дуди вызвался подвести сестру Коухен до станции. В общем, Ривена препоручили заботам сестры Бисби. Отчасти он был даже рад. Потому что те двое тянули его обратно, в полноценную жизнь, а он пока еще не был готов к этому.

Старые друзья, в основном еще по Оксфорду, прислали ему поздравительные открытки; не забыли его и армейские сослуживцы. Он часами сидел над ними и размышлял, он еще не был готов поверить, что все эти люди сохранили на него какие-то притязания. Внешний мир сделался для него лужайкой и рекой в обрамлении ив; всего остального просто не стало. Как только он начинал думать о чем-то, что лежало вне этих пределов, занавес начинал подниматься, обнажая за собой тьму.

Одним серым утром, пробираясь через комнату отдыха к туалету, Ривен наткнулся на пациента, который читал его книгу. Сначала ему это доставило удовольствие, на мгновение он даже возгордился, но потом его вдруг охватила какая-то жуткая паника, как будто враги ворвались в его укрытие или раскрыли его маскировку. Тот мир, который создал он сам, который когда-то вдохновлял его на творчество, на поступки… а теперь кто-то другой бесцеремонно тащит его сюда. Сначала сестра Коухен, а теперь вот этот старикан. Как же он может исцелиться, ведь Дженни была и в том мире тоже, в каждом написанном Ривеном слове, столь же явственно, как если б она улыбалась за каждой строкой? Когда старик пошел завтракать, Ривен потихонечку слямзил книжку и унес ее к себе в палату.

«Пламя древних». Первая. Та самая, которую начал писать еще мальчишкой и забросил потом, пока не встретил ее. Радостная книжка. История со счастливым концом. Он тогда еще верил в счастливый конец.

Он открыл книгу.

«Тот край был суров, но плодороден и даже обилен. В Долах, в уголках, укрытых от северных ветров, вызревал добрый ячмень. Капуста тоже родилась на славу; густые и сочные травы на лугах под покос нежились под теплым солнцем. Холмы словно бы продирались из-под земли сквозь долы, как огромные и неуклюжие гранитные кроты, — они были покрыты громадными валунами, поросшими мхом и пожухлой травой. Росшие здесь вереск и терновник искорежил леденящий сиверко; деревца и кусты походили на злобных калек, пусть увечных, но закаленных, как и сам камень, на котором они примостились.

Там и расположился Горим. Рорим Раларта — твердыня южных Долов. Он опоясывал невысокий пологий холм. Одни утверждали, что холм этот насыпали люди, другие — что он был здесь всегда. Крепостная стена спускалась в широкую долину, где петляла река и стояли хутора людей Дола. Прямые межи разграничивали поля, стада паслись на обширных лугах. Из труб домов и постоялых дворов, коровников и кузниц тянулись в чистое небо струйки сизого дыма. Ветер доносил до реки суетливый шум базара. Точно цветастое лоскутное одеяло, базар покрывал склоны холма ниже Рорима: там покупали и продавали, торговались и вздорили.