Роберт Силверберг - Вертикальный мир

Тут он замечает, что она смотрит на него, глаза у нее блестят, рот искривлен в злорадной усмешке. Она словно вызывает его на бой.

«Ну уж нет, Микаэла, я не стану играть в эту игру…» И в то время, как она купает малышей, он безмятежно спрашивает:

— А что у нас сегодня на обед?

 На следующий день на работе он занялся расшифровкой кубика с записями фильма 1969 года, комедии о двух калифорнийских парах, которые решили поменяться на ночь супругами, а затем обнаружили, что им для этого не хватает решимости. Джесон полностью захвачен фильмом, он увлечен не только видами загородных вилл и ландшафтов, но и абсолютной чуждостью характеров — их показной бравадой, их душевными муками по такому тривиальному поводу — кто с кем переспит, их трусостью в финале. Куда легче ему понять их нервное веселье, когда они экспериментируют с тем, что он называет половой готовностью, так как фильм, в конечном счете, рассказывает о рассвете психочувствительной эры. Но их сексуальные модели очень уж гротескны. Он просматривает фильм дважды, делая при этом многочисленные заметки. Почему эти люди так скованны? Они боятся нежелательной беременности? Заразной болезни? Нет, удостоверяется он, фильм снят после венерической эры. Может, для них удовольствие и заключается в том, что они боятся? Но чего? Родового наказания за нарушение монополии брака, при этом наблюдается абсолютная тайна? Должно быть, так, заключает Джесон. Они страшились законов, направленных против внебрачных половых связей. Дыба и тиски для большого пальца, колодки и позорный стул… Тайная слежка… Постыдная истина, вылезающая наружу. В конце концов они отказываются от первоначального намерения и остаются запертыми в клетках своих индивидуальных браков.

Наблюдая их шалости, он вдруг представляет себе Микаэлу в контексте буржуазной морали XX века. Конечно же не застенчивой дурой, вроде этих четверых из фильма. Бесстыдной, вызывающей, бахвалящейся своим визитом к Сигмунду, использующей пол как средство развенчать фаворитизм своего мужа, — обычай, присущий XX веку, далекий от мира гонады. Только тот, кто считает пол товаром потребления, может сделать то, что сделала Микаэла. Она вновь изобрела нарушение супружеской верности и ввела его в обиход в обществе, где сама эта идея не имеет смысла. Гнев Джесона растет. Почему из 800 тысяч людей, живущих в гонаде 116, именно ему досталась социально больная жена?

«Она понимает, что меня раздражает не ее интерес к собственному брату, а то, что она флиртует с ним. Идет к Сигмунду вместо того, чтобы ждать, когда Сигмунд сам придет к ней. Разврат, варварство! Ну, я ей покажу! Я знаю, как сыграть в ее глупой садистской игре!»

Не проработав и пяти часов, он покидает свой кабинет. Лифт подымает его на 787-й этаж. У квартиры Сигмунда и Мэймлон Клавер он внезапно испытывает ужасное головокружение и едва не падает. Его страх так велик, что он почти готов отказаться от своего намерения и уйти. Он борется сам с собой, пытаясь подавить робость. Думает о людях в фильме. Почему же он боится? Ведь Мэймлон — всего лишь еще одна щель. У него ведь была сотня таких же привлекательных, как она. Но она желанней…

Она может осадить меня парой острот. И все же я хочу ее. Я отказывал себе все эти годы, тогда как Микаэла беззастенчиво бегала к Сигмунду средь бела дня. Сучка! Зачем я страдаю? В гонаде не полагается расстраиваться. Я хочу Мэймлон, несмотря ни на что.

И Джесон толкает дверь.

Квартира Клавер пуста, только в нише играет младенец.

— Мэймлон… — зовет он. Голос у него срывается.

Экран вспыхивает, и появляется запрограммированное изображение Мэймлон. «Как она прекрасна!» — поражается Джесон. Мэймлон с улыбкой говорит:

— Хэлло! Я ушла на полиритмичные занятия и буду дома в 15:00. Срочные сообщения можно передать…»

Джесон садится и ждет.

Хотя он уже и бывал здесь, его вновь изумляет элегантность квартиры. Богатые портьеры и драпри, изящные предметы искусства. Знаки общественного статуса. Несомненно, Сигмунд скоро поднимется в Луиссвилль, и эта роскошь является провозвестником его восхождения к правящей верхушке. Чтобы подавить нетерпение, Джесон играет с освещением стенных панелей. Рассматривает мебель, программирует все комбинации на аппаратуре для запахов. Сейчас он похож на младенца, воркующего в своей нише. Малыш уже пытается ходить. Второму ребенку Клавер, должно быть, уже два года. Скоро ли он вернется домой из детских яслей? Джесону совсем не улыбается перспектива в напряженном ожидании Мэймлон развлекать ее малышей.

Он настраивает экран на одну из послеполуденных абстрактных передач. Перед подвижным сплетением меняющихся форм и красок он проводит, сгорая от нетерпения, целый час.

14:50. Входит Мэймлон, ведущая за руку малыша. Джесон с трепетом встает, горло у него пересохло. Она одета просто и непритязательно в ниспадающую каскадом белую тунику, и у нее необыкновенно взъерошенный вид. А почему бы и нет? Ведь она провела несколько часов в физических упражнениях, нельзя ожидать, чтобы она была такой же безупречной и блестящей, какой бывала по вечерам.

— Джесон? Что-то случилось?

— Я только навестить… — говорит он, едва узнавая свой собственный голос.

— Ты странно выглядишь. Ты болен? Может, тебе чего-нибудь дать? — Она сбрасывает тунику и швыряет ее в душ. На ней остается только тонкая, как паутинка, сорочка. Джесон отводит глаза от ее ослепительной наготы, и, пока она сбрасывает также и сорочку, умывается и надевает легкий домашний халатик, он блуждает взглядом по углам квартиры. Она снова произносит:

— Ты что-то не в себе.

Джесон, теряя голову, форсирует события.

— Мэймлон, позволь мне тебя натянуть! Она удивленно смеется.

— Прямо сейчас? Средь бела дня?

— Это нехорошо?

— Необычно, — отвечает она, — особенно с мужчиной, который не был у меня даже как блудник, ночью. Но я думаю, ничего дурного в этом нет.

Как просто! Она снимает халатик и подготавливает постель. Конечно же она не станет расстраивать гостя, даже, пожалуй, постарается как следует ублаготворить его. Время необычное, но Мэймлон знает кодекс, по которому они живут, хотя и не придерживается его буквально. Сейчас она станет его. Белая кожа, высокие тугие груди. Глубокий пупок, черная путаница волос, щедро вьющихся между ляжками. Она манит его, улыбаясь и потирая коленками друг о друга, чтобы подготовить себя. Он раздевается, аккуратно складывая одежду. Ложится рядом с ней, нервно берет рукой одну из ее грудей, слегка покусывает мочку уха. Ему отчаянно хочется сказать, что он любит ее. Но это уже нарушение обычая, и куда более серьезное, чем те, которые он позволял себе до сих пор. В принципе, хотя и не в принципах XX века, она принадлежит Сигмунду и Джесон не имеет права вторгаться со своими эмоциями в их жизнь.